В общем, извините все.
Хочется сказать много отмазок, но скажу так. Я паршиво умею в исторические и прочие достоверности.
Но я умею лирику. Прости господи контекст - зря ли в меня его двадцать лет назад восемь лет грузили? Вот теперь и понял, что не зря.. Гхм мистический пласт. И многоголосие. И умею это хорошо.

что он об этом думает - то он и поет. а нормальная народка - она-то штука страшная. даже когда смешная
более осиянного пиздеца я в жизни не писал. и больше надеюсь не писать))
и я, наконец-то перестану это смотреть. По крайней мере, смотреть это один.

да. эпиграф про линкор, кажется, настолько самоочевиден, что не поставлю

Бахрома ковра. Сторона раз. В которой почти ничего не происходит. Кроме имени, фамилии, кисточки для персонажа  lubelia и философских размышлений


Что будет после
Бахрома

Будут дороги. Много. Громкие, растущие, железные - тягучие, скрипучие, тележные, пешие - бесконечные русские дороги. Вольные. Что подхватывали всегда – и всегда выносили. Невольной, кажется, так никогда и не узнает. Хотя будет стараться машина, будет крутиться, будет клацать, будет порой почти до крови хватать - а не затянет. Почему? А чёрт его знает. Повезет.
Будут города и городишки, и вовсе домики неведомо где мира посередь, будут квартиры, куда приходят с условным стуком - или с обыском - и где можно найти всё, что угодно, кроме домашнего уюта. Хотя...
Будут строки, разумеется. Карандашные - по бумаге и свинцовые - наборные. Много. Одно время больше, другое - как придется... Но будут. Будут перелетать - из края в край - легкие, неуловимые пташечки, многому радуясь, еще больше оплакивая.
Всякой другой работы тоже будет. Той, которая не оставит – все-таки останется эта.

***
...Вопросу: «Как подписывать?» - заданному не там, в домике у разъезда, где направо - степь и налево - степь, посреди железная дорога, позже, в первый раз всерьез удивишься. дальше?Настолько всерьез, что даже спросишь: «Зачем? Мы вроде… никогда не делали…» «Чтоб узнавали», - серьезно, подробно ответит собеседник. «Так, предположим, Ольга», - ответишь, но вопрос будет продолжаться, тянуться, висеть и выскочит. Тогда болит еще - а когда оно не болит? - как бы там ни каменели в те поры люди. Но ведь можно - хотя бы так-то. Так-то, ты точно знаешь - можно. «Что в газете - то и правда». «Если надо - Миролюбова... но ведь десять лишних букв набирать. А целиком – так и пятнадцать...»

***
Ольга — это просто имя. В первом поддельном паспорте, потом - как бы еще не в нескольких подряд. Приклеилось намертво. Стало из тех, что и называют. Там, где «не знаешь - не расскажешь».
Да нет, почему - останутся. Их будет немало. Помнящих, что на самом деле ее зовут Надежда.

***
Вот так, хотя бы.
Будут дороги, и будут на тех дорогах разные неожиданные встречи. Кажется, в веселом южном городе, где длинны и бульвары, и лестницы, а в порту много, много кораблей... Откуда тоже - веселые и опасные черноглазые люди - по сходной цене, по своим представлениям доставят - кому контрабандные шелка, кому сигары, кому другое сокровище - увесистое, бумажное. А еще - пароходы и поезда привозили людей. Привозили и увозили.

А еще это будет лето. Бурлящее, переполненное приезжающими и отъезжающими – кто с дач и на дачи, кто из страны в страну, кто бежал, кто возвращался – с пароходов и поездов, что легко среди них не найти - маленькую, маленькую женщину в строгой блузке под горло и курортной соломенной шляпке. Что будет идти, проверяя, не запуталась ли в длинных дворах, по неизвестному адресу. Постучится условленным образом - и ей откроют дверь.

- Проходите, мы вас давно ожидаем, - прозвучит от второй женщины. В длинном, темном местном платье. Глаза зеленые, волосы темно-русые длинные в косу... Слишком высокая, узкая дверь щелкнет замком, грохнет засовом.

Здесь часто ожидают тех, кого видят первый раз в жизни. И провожают тех, кого знают всю. Навсегда.

- Ольга, - представится встретившая.
- Плакса, - вернёт гостья. Рукопожатие у маленькой женщины в тонких железных очках тоже окажется железным. Хорошо знакомые руки, которые много носят. Пригодятся. Постепенно ведь приходится разлетаться этой, затерянной в буйном, путаном городе, одной из таких квартир. Трудно там тогда живётся - тем, кто выбрал такую работу... да и где легко.
Может, и маленькая женщина приезжает за этим? Взять, перехватить, увезти - что-то, что лучше всего получается у тех, на кого никто не смотрит. Или утром ждёт ее новый поезд. Или пароход. Кто ж разберется... Да и что чему мешает. Но пока.
- Можно ли у нас переночевать?
Высокая сначала подтвердит. Потом задумается:
- Надолго ли?
- Нет, завтра утром...
- Тогда разместитесь у меня. Там прохладнее и спокойней. А у меня много работы. Пойдемте, покажу…
Это требуется: дом, выросший на склоне, во внутреннем расположении весьма причудливый, и встретившая поясняет по дороге:
- Совсем «если что» - последняя дверь в коридоре слева — это подпол. Бегите мимо всех, всех там угольных куч. Лесенка в конце - выйдете примерно за квартал. Возможно, облава там не встанет. Кофе хотите?

К нему, конечно, нет ничего, кроме хлеба. Серого и вчерашнего. Но кофе хороший. Контрабандный. А гостья вот и достанет - из на вид легкого, легкомысленнейшего летнего чемоданчика - яблоки. Ранние. Мелкие. Пахучие. Может, они и подскажут. А может быть... то, что гостья... в шляпке. Легкой курортной шляпке из соломки.
Кофейник встанет на место. Высокая, которую зовут Ольга, сядет. Глотнёт кофе и скажет. Это ведь пока безопасное место – и, насколько можно:
- Простите, я хочу спросить. Вы ведь… еще и Зинаида? Некогда Сивецкая? – поставит чашку, провернет – между пальцев сломанную спичку. Продолжит. – Некогда Надежда Коваленко. Из Дубравника.
(…Ведь годы прошли. Несколько лет – и каких. Всякая рука успеет стать прочнее.)
- Ничего, вы наверно меня не помните – с чего бы, дорогой наш человек… А мы тогда о том вашем деле такую статью расписали. Может, где и сохранилась.

…На самом деле, можешь даже пересказать. На самом деле, если постараться и сосредоточиться… перед глазами можно перелистать. Одну за другой. Все страницы, где когда-то бежал карандашик – зеленоватые, конторские, линованые, школьные, слепые квадратики бумаги, умещающиеся в ладонь, всякие – чуть ли не оставленные кем-то программки спектакля. Не все, конечно. Какие-то пропадают, улетают, стираются – причем текст забывается раньше, чем страницы – цвет бумаги помнишь, загнутые уголки, пятнышки, а что было – в памяти не сыскать. Но та-то, конечно, не из этих. Те, в том ноябре, в той комнатке на Конной улице… кажется, лежали в основании – держали.

Вам бы и было о чем поговорить – но сначала, видимо, о том, что же все-таки уедет – в невинном курортном чемоданчике. А потом – приехавшая с дороги, и не иначе с такой дороги, когда стоит сесть – там, где еще можно, и глаза слипаются, и даже от крепчайшего кофе – с пенкой, турецкого, мелкого мучного помола – только спать, спать и еще раз спать хочется еще неотвратимее. А в маленькой комнатке, узкой и длинной, тоже, прохладно – и зелено, как под водой. И тихо, тихо… А у встретившей и вправду много работы, и кажется на тогда – той самой, и как бы не на момент разговора где-то ждет – перед глазами – карандашик, готовый вернуться – дальше бежать – по рыжим страницам расчетной книги.

Может быть даже будет – утром. Если будет – то утром.
- Надо будет в следующий раз встретиться. И наконец… поголосить, — это скажет та, которая уходит.
- Надо бы… - отпустит та, которая остается.

Через многие годы, через десятки лет, маленькая поседевшая женщина в железных очках, может быть, оставит строку. Где-то посреди обширного мемуарного наследия. «Там я встретилась с женщиной, которую среди той группы товарищей звали Ольгой. Она оказалась моей соотечественницей – учительницей Надеждой Коваленко из Дубравника. В том числе она рассказала мне, что о моем деле нашими газетами была несколько раз перепечатана статья. В настоящее время ведутся поиски – возможно, где-то сохранились экземпляры.
Жива ли эта женщина и что с ней теперь – я не знаю».

***
Уцелеет, скорее всего, немного. Если хоть что-то уцелеет. Они же легкие – буковки, листки, пташечки перелетные – их вешают и срывают, срывают и вешают – они перепархивают – из ладони в ладонь, из города в город, они взлетают, подхваченные ветром, и обсуждаются даже кумушками за чаем – но проходит время – и уносит их той же волной. Если им очень везет, от них вспыхивают – чужие сердца – радостью или гневом. А дальше… Ну что, в самом деле, делать с обгоревшей спичкой, когда разожгли костер?

- Потом печатает и в Лету – бух! – как-то будет, нараспев произносишь, привычно бережно принимая очередной пробный лист.
- Что вы, Ольга Андреевна? – тебя поправляют – горячо, молодо…
- А это не я. Пушкин. Александр Сергеевич. И не нам – а стихотворцу… Ну, дорогой мой, я же некогда учительница. Словесности. А нам-то наверное и того не достанется…
- Ольга Андреевна, вы… а нам… что же нам делать?
- Продолжать работать. Что еще на земле остается человеку. И, - ты отрываешься и грозишь пальцем. – Писать хорошие стихи. Особенно те стихи, что никогда не попадут в хрестоматии.
Палец, конечно, в краске…

…Ну разве что тогда, когда рухнут все стены всех красных домов по всем площадям, откроются все архивы – там-то, где-то и как-то – собраны надо думать, обширные коллекции: рассортированы пташечки, пришпилены – в ящички, в пухлые папки дел – с подробным паспортом - где взят, кто спрошен, да чем взыскан по итогам знакомства…

Только, надо думать тогда уже история подпольной прессы соответствующего периода будет интересовать только узких специалистов, да писателей, ищущих особо оригинальный сюжет для соответствующего заказа. К счастью, этот им никогда не попадется. Попробуй его восстанови, этот…

Выпутают ли эту нить архивы – тоже, в общем-то, неизвестно. То есть, свяжут ли воедино – все эти нити…

***
Сколько будет? Годы.
Вне всякого сомнения, годы. Черт их знает, сколько лет.

Последнего, найденного при ней поддельного паспорта (…сального, стершегося – сословия мещанского, фамилия Агафонова, а имя попало на сгиб и затерлось – не разобрать) точно так и останется моложе.
Впрочем, по этой бумаге ей сорок два.

Времени хватит. Времени в любом случае хватит.

***
Эх, птички-мои-пташечки, вольные, перелетные... Если к тем, что написаны, прибавить те, что набраны, да на версты пройденные перемножить... Там и выйдет, что перелетели мы - через море Черное, через море Белое, через самое синь море-океан, всю землю обошли, к горлышку подошли, обвили - да за-тя-ну-лись.
Надя, черт тебя побери, что ты несешь. Нельзя.