ну и третья номер раз часть

файской сказочки с Тростниковой земли про любовничков.
придется разбить на две, а то в дайри не лезет

развесистые рыночные сплетни про городских как они есть

Не просто так тех пакостных любовничков в наши горы занесло-то. По прямому праву родства. Говорил я вам, в самом, самом этой истории начале, что сын того купца из Семьи Лим, что святилище поставил, в шелковое дело не последним человеком встал. Встал – и началась эта история, когда вот его племянник Тьё, старший, наследующий, к Северной Столице прирастал, искал, с кем бы и как породниться.
А вы ж понимаете, сложное это дело. Даже когда у семьи, в которой наследник подрос, всего-то добра, что своей земли шага на два влево, два вправо, канава поперек. А куда как оно сложно, когда не просто так торговые Семьи сходиться начинают, прикидывать, кого в родню брать, что кому с кого толку. Это ж вся голова заболит - пересчитать - что в семье, что в делах, что от новой семьи пользы, да кого как поставить выгодней...

Семье Туй с семьей того купца, Лим-то, поначалу все показалось легко. дальше?Племянник Тьё из наследующих - он был по шелковому делу у них, но молодой еще, с караванами ходил, с лодками ходил. А семья Туй только начинала с того, что свиней-то к Северной Столице гоняли, это их первое дело было. В столице как жирно не жить, каждая двенадцатая семья свинину каждый день ест, каждая шестая харчевня готовит. Что такое дело бросать? Но уважаемыми людьми в столице они стали, как кожевенное дело подняли, и уже иные стражи у них кожу-то брали, на сбрую да на защиту, и не последние Семьи дело с ними имели.
Так за делом и встретились старшие Семьи Лим и Семьи Туй, одну из новых летних усадеб обустраивали, кто по дереву да шелку, кто по сундукам да ширмам. Делить им было нечего, а что преумножать было. Сработались те старшие, а заказ закрепляя, за вином и за лапшой еще вот какое дело задумали - дорогое, сложное. В Северной Столице уже и своя цитадель мудрости была, а вот толком торговля свитками там разными, для книг чехлами и прочего дела - дорогого, мелкого - быть-то была, да не своя: с юга везли. А про юг до сих пор всякий знает, тамошние торговцы на каждый перевал цену втрое задирают, а кто морем идет - на каждую волну. А в Северной столице канцелярий да книжных людей - и уже, хоть с рисом их ешь, и день ото дна прибавляется. Думали-думали старшие, решили - дело интересное, если выгорит - так и золотое. Стало быть, надо каких мастеров переманить, а там и своих выучить - по коже да по шелку. А там и правнуки дары приносить будут, за крепкое дело благодарить.
И вот с тем вроде торговым караваном, что две Семьи снарядили, и пошел на юг, первый раз морем, молодой Тьё. Хорошо себя показал. Моря не боялся, на входе в устье Красной реки не уступил - ни перед таможней, ни перед лихими лодками, с какими несчастливый час пришлось им встретиться. Две головы разбойничьих страже Города на Красной реке отдали - за них-то тогда треть веса серебром платили. Одна голова целиком на счет молодого Тьё пришлась. Тот свое серебро даром не потратил. Задатком выдал - одному ловкому, да подразорившемуся книжному мастеру, сманил с собой в дорогу. Того самого, кому на нашем рынке над Шелковым рядом жертвенник стоит, кто поднимется - тот проверит.

По заслугам оценил парня старший Семьи Туй, потолковал дальше с его старшими, и так сказал самому Тьё под самый старший праздник: "Пора моим дочерям супруга себе искать. Присматривал я того, у кого руки прочны, как разум, а разум - как дело жизни. Думаю, что тебя присмотрел. Выбирать тебе есть из чего, две у меня дочери, одна другой немногими годами старше. Зову я тебя на старший праздник гостем - и ничего бы так ни желал, чтобы ты с какой-то из них переговорил - и интересно вам стало остаться вместе на всю жизнь".
Дальше так было: обрадовался тот старший, а не совсем, когда в утро нового дня старшего праздника - зачерпнули уже воду, но по кувшинам не разливали - пришел к нему Тьё. Довольным пришел, счастливым. Сказал: "Почтенный старший дядюшка, провёл я этот праздник с твоей дочерью, скажу - ничего в жизни я бы так не хотел, как остаться жить с ней дальше. Ни лучших шелков, ни любого своего дела не пожалею". Улыбнулся тому старший Семьи Туй, так сказал: "Из уважения к старшим твоим, с которыми долго думаю дело делить, работу работать, так скажу: не слышал я, чего ты там не пожалеешь. Сядем трезво, трезво обговорим, чтоб никто не пожалел. Скажи мне только, молодой Тьё, с какой из моих младших ты провёл праздник?" - изумился в ответ тот парень, спросил: "Разве их у вас не одна? Та, что в лучшем алом шелке!" - и вздохнул на то старший Семьи Туй. "Я-то на тебя глядел, наследник дела соработника моего, - сказал, - думал, ты ценность и товара, и других людей научился разбирать. Но что ж делать - две их у меня, как на следующую ночь праздника в святилище пойдем, обеих я тебе покажу. И подумать дам. Не гнилой товар, глядишь, своё имя отдаю".
Шли они следующей ночью, глядел молодой Тьё, глядел, взглядом падал - в глаза да за пояс - той как раз дочери, что снова в алых шелках шла, многорядных да вышитых, шла как плыла, гимны пела... А на вторую, что дальше шла, курильницу несла, и между гимнами, как доверил ей старший, Каноны добрым предкам читала - на ту снова не посмотрел. Так не посмотрел, что даже лучшей росписи на ее-то шелках не запомнил. Но это он не смотрел. Та-то - еще как взглядывала. И Старший Семьи Туй смотрел за ним, и все невесело.

"Старшая мне твоя дорога, - говорил потом молодой Тьё, дерзко говорил, настойчиво. - Один раз сказал я, что ничего бы так ни хотел, как с ней остаться, и двенадцать повторю. Ярка она, как лотосовый цвет, звонка она, как небесная арфа, щедра она, как урожайный дождь, и всякого сокровища мне дороже. Младшая же твоя - может, и драгоценный свиток, и все в тех свитках понимает, да ни буквы в нём про меня не писано: ни слова мне не подарила". Выслушал это Старший Семьи Туй, так сказал: "Не буду, будущий второй сын мой, ничего от тебя скрывать: дорога мне моя младшая, и статью, и умом, и настойчивостью удалась, жаль, блеска не хватило. И что в свитках она понимает - для того-то дела, что мы поднять затеяли только на пользу бы пошло. И про старшую не скрою, чего боюсь: ярок лотос, а в ил осыплется, сладко кошка мурлычет, а ну как по углам гадит, по дурости своей. Назову, а дальше так скажу: что добрым супружеством ни правилось… Всё сказал, возражать не буду, сядем мы с твоим старшим дело доделывать, наследство разбирать, серебро и жемчуг для свадьбы считать. И тебе скажу: пора тебе колыбельку резать".

Сыграли они свадьбу - ой, сыграли. Люди в Северной столице еще с урожая до урожая у Алого святилища под ноги смотрели - не закатилась ли где жемчужинка ли, бубенчик. Горстями их тогда бросали, жареной свининой на весь город пахло. Ласточки под окном, да соловьи, если б вылетели из клеток, могли сказать - думал поначалу младший Тьё, что ни разу не ошибся, в Небесный дворец попал. Вот с тех пор, как развязала перед ним пояс старшая дочь старшего Семьи Туй, куда как красавица – да день ото дня не завязывала. Не жизнь жил, а праздник праздновал - и ночью с молодой супругой радовался - и в первый сон, и во второй, и в третий, и как вовсе не спал. И днём радовался - когда не в лучшие шелка приносил-одевал супругу, в алые вышитые тапочки ножки ей сам заворачивал - и всё-то ему хорошо было. Молодой был, знать, не уставал.

Однако не всё людям праздник праздновать, придёт время и дело делать. А с делом вот - ой, в их семье не заладилось. Кто и скажет - как бы не с самого первого раза, как пришло время молодому Тьё снова с караваном отправляться. Провожала его супруга - ревмя ревела, рук не размыкала, будто на войну он собрался, а не в дело обычное, торговое, опасное, не без того - но для новичков до дураков, не для таких славных умелых парней, как молодой Тьё. Тот, что, утешал, говорил, что новых шелков да жемчугов привезет, да гребни работы невиданной, что только в горах, где серебро родится, делают. Это - говорил, а думал - да попривыкнет, и сама его красавица из торговой семьи, должна понимать.

Должна-то была, а не стала. И не стало ему легче - ни во второй раз, ни в третий, ни к двенадцатому. Провожала его красавица - рыдала, притирания размывала - до самых пяток промокали-то шелка. Какие уцелевали. Ведь не тихо она слезу пускала - и с заднего двора поварни, и вовсе на птичьем дворе, всем слышно было, что снова молодой Тьё собрался товар везти, да что его единственная супруга криком кричит, рубашки рвет, высказать хочет - о нём самом, о его работе, да в какой реке она, несчастная, дни свои окончить собирается.
Да и как возвращался - а то ж, тоже слышали - даже торговцы, что к возвращению-то хозяина свежих рыжих рыб привозили - и те могли рассказать, как страдала-то его красавица бедная, неглаженая, нелюбленная, как сейчас ждёт-жаждет, чтоб на ней немедля распустили все, что надо, куда надо уронили. Кто бы спорил, доброе это дело - при встрече-то супругам друг-другу порадоваться. А вот так голосить-то так, чтоб за задние ворота вылетало? Что и торговцы рыбой вздыхали только: продешевим - порядку супруга не знает, зря поспешали. А вот выдохнуть бы своему золотому честь по чести дала, самыми бы рыбами, чуть поджаренными, с огонька, перекусить, да в холодную купальню нырнуть - втрое бы ей радости досталось.

Сам молодой Тьё, надо думать, к двенадцатому разу и двенадцать раз вздыхал. А потом еще двенадцать. Кто же спорит - радостное это дело, сладкое, веселое - радоваться друг-другу супругам - и в день, и в ночь, а в час встречи вдвое. А всё только - не одно же это дело на свете для людей? Было бы одно - на что у них голова и руки-то отрасли? А ведь, как с корабля ли, с повозки, в дом родной приползешь, так сполоснуться бы да лечь, откуда сил-то из себя выжмешь — вот прямо с порога с супругой-то удаляться. А в три раза меньше – когда супруга, что ладно за порогом - и на лестницу подняться не успел - то рыдать, то клять тебя готова - как она тут, неласканая-неглаженая убивалась - чтоб все, вплоть до рыбных телег, знали и по городу несли.

А вот и нет – и то несли, что и мы слышали - что любил супругу молодой Тьё. Гребни и жемчуга, и шелка такой росписи, что ни у нас, ни на юге не видели, возил. Долго - пока плакала - утешал, пока звала - шёл, пока ором орала - помалкивал, ну что с неё, золотой, возьмёшь - если сидела - ждала - кипела вся... Вот так любил, что не попрекал сначала.

А только какая ж вам торговая Семья, какая ж вам и любая Семья, ответа на то "что возьмешь?" - не знает? Пусть себе молодая-то дело найдет - времени ждать-страдать и поубавится. В наших-то краях и некогда задумываться бывает, где день потерял – в полгода не наверстаешь. Это в столицах люди торговые, ученые да чиновные могут себе позволить побаловать – да и то, не любят. Предки ведь старались-поднимались, так и потомку зря лежать не советовали. Что лежать – когда тебе вон в любую сторону, хоть ты в шелковые дела заройся, хоть ты кожаной работой займись, хоть на все четыре стороны посмотри, где еще в деле Семей-то интересного прибытку поискать? Столица как-никак, серебро водой течет. Хоть вон соловьев поголосистей разводи, зря ли петь умеешь? А то без дела-то вот и взбесишься, от рассвета до заката день протянется столько, будто от дождей до засухи время докатиться успело и обратно повернуло.

…Да это сейчас говоришь ты, что ой, всю жизнь ничего не делая посидел бы - пока во все глаза нагляделся, руль поворочал и шестом натолкался. А попробуй. Вот сядь да посиди. И денек, и другой и двенадцать, вовсе дела другого не зная, кроме как себе всякие места намазывать да соловьев слушать. Даже если тебе еду пять раз в день прямо в рот подносить будут. Там день-другой пройдет, отоспишься, а двенадцать пройдет – и тому веслу рад будешь, как жене своей после перехода вот не обрадуешься. Я скажу, тут всякий человек того, кого звал-поджидал, другого дела не зная, такой орущей жабой встретит, что лучше тигра среди зарослей повстречать. В него что - или выстрелил и со шкурой пошел, если успел, а не успел - так всяко пропадать. А тут ведь - родной человек, как пристрелишь?

И ведь даже того дела, ради которого новая Семья-то и создается - чтоб было, кому дело наследовать, да в положенное время огни зажигать, на алтарь предков алое и золотое приносить - не случилось у молодого Тьё со старшей дочерью Семьи Туй. Пустой от урожая до урожая стояла та колыбелька, что он в дом принёс, на чердак унесли, пылью покрывалась. Тут еще говорят, и мне за ними повторить придётся - что не просто так пустой стояла. Что говорила-высказывала старшая дочь Семьи Туй - на что ей это дело-то? Станет ведь широко, где было узко, потечет, где было остренько, оплывет, что было прочненько - что ей радости-то в жизни останется? И дальше еще добавляют - с тем и те притирания, что в подземных рядах продадут, подумав, да двенадцать раз предупредят, покупала, как городские рис, тратила, как рисовое вино... А и то говорят, в притираниях – да что как принять, что куда намазать знала та красавица толк – могла бы с иным знатоком и посоперничать, а не подумала делом заняться… Повторю я вот это, рот прополощу, вином бы лучше - и так продолжу: говорить всякое могут, кто б им ещё рассказал-то дрянь такую? Небось, ласточки все от такого счастья и мира в доме из-под крыльца да стропил давно разлетелись. А соловьи да прочие пташки, в клетках позапертые, что и улетели бы - да не могут - что со зла ни чирикнут…

Что молодой Тьё по лучшим врачевателям бегал - это доподлинно весь город и весь рынок до сих пор знает. Так же знает, как то, что зря он то делал. А еще бы не знать, когда в истории-то все было, так как я дальше расскажу. Любил супругу молодой Тьё, сказал я, сказал и не ошибся. Так любил, что уже слово за слово упросил старших своих – а как не упросить, если в деле он весь, если каждый на него как на старшего потомка смотрит – семейный я стал, пора бы мне уже проверять-приучаться, как на земле да в столице дела ведутся, как у нас здесь склады да торговля поставлена. Выслушал его родной отец, выслушал его старший Семьи Туй. Выслушали – решили, почему бы руки с головой дельной и не уважить.
Не пожалели об этом старшие - ни той Семьи, ни другой: хорошо молодой Тьё науке торговой выучился, дело не зря наследовал. Находил он - и товар нужный, и мастера хорошего, и покупателя из тех, что два раза купит - двенадцать лет ходить будет и двенадцать своих друзей приведет... И теперь еще, погляди, если городским пояском, а то и шелковым свертком перед своими деревенскими выпендриться решил - из той Семьи лавок добро-то взято. Вот везде-везде, от рядов, где ваш брат подарки домашним ищет и как бы не до самого Жемчужного дворца находил молодой Тьё своему товару место, своей Семье серебра, да и про родню свою, старую и новую, не забывал, где им выгода какая найдётся.

А трудов-то я скажу это от него требовало таких, что нам и с пережора в кошмаре не приснятся. И та же его беда не последней была, труды умножала. Для всех ведь у уважаемого Тьё в ту пору находилось - и слово, и предложение, а где и серебро-то - и покупателям, и канцеляриям, и даже воротным чиновникам, лопни они, жадюги. Но и то: каждый человек своей головой живет, своей выгоды ищет, если с головой, конечно, родился. Вот старшей дочери Семьи Туй тут-то и не повезло - одна видимость, что с человечьей головой родилась, а разума там на канарейку не хватило. То и заботы только было, что клеваться, да чирикать, да чтоб всю ее вдоль и поперек чесали, утро там, вечер, тяжелый ли день был - ей-то что разницы. Даже, поговаривают, чуть было ту сделку не сорвала, где с городской канцелярии верхними управляющими Семья Туй да Семья Лим толки наводила, дело смазывала. Не навели бы - так бы с юга к нам до сих пор плыли - дерево да шелк вышитый, а наши мастера, что и не хуже уже умели - с голоду помирай. Супруга-то эта, рассказывают, взяла да и приехала шуметь-плакать, что это мужа с рассвета не видела, ворвалась бы - всю канцелярию бы посмешила, какой тут договор. Хорошо, стражи из Семьи Туй были, долго слушать не стали, подняли свой цветочек и обратно на носилки погрузили, чтоб несли, где взяли, и туда, где люди дела делают, приносить обратно не думали, а то - их дело, стражников, простое, дубинки у них крепкие, бичи длинные, а как хозяйский цветочек ненароком скосят - ну повинятся, надо думать, до смерти не отлупят. А что в хозяйском дом крику до ворот будет - так привыкать ему, что ли.

И то правдой было, что не привыкать. Понял тогда уважаемый Тьё, что из потопа в пожар по горе поднялся. Раньше-то его плакала да ругала супруга, только как провожала и встречала, прочее-то время вдали он был, с караваном. Оставался он на месте, в столице, думал, золотой своей времени плакать не оставит. Оказалось — это ему времени вздохнуть не осталось. А обо что поплакать той-то находилось. И как встал, и как пояс завязал, и как чаю попросил, и как по делам собрался - всё-то ей не так, всё-то горестно... А что утром горестно, в жаркое время гневно - что зашел поесть-поспать, что не зашел - всё беда. Ну и что тогда заходить, если толком не поспишь, да и поесть не выйдет? Скажут на кухне - велели управительница наша лучшую рыжую рыбу вам к обеду жарить, да пока всего посередь распоряжалась. А пока ругалась да плакала потом, что дорогу домой вы позабыли - тут с краешку-то рыба подгорела. А что не подгорела, та пересохла...

Любил свою жену уважаемый Тьё, сколько мог любил - а кто только удивится, что за год, да другой, да третий такой-то жизни - в лавках да на пристанях, в разных там разъездах, делах да канцеляриях стали видеть его куда как чаще, чем в родном доме. А еще скажу, не совру – чаще стали видеть и в старом доме Семьи Туй, молодым-то они новую усадьбу отдали, как сговаривались. А в старом все чередом шло, как заведено дела велись: вовремя рыба пеклась, вовремя мясо жарилось, чай заваривали к сроку еды, вино подавали к гостям и по праздникам. И разговоры велись к сроку да ровно, не без споров - как без споров-то в торговых делах? - а одно, что и споры тут к успеху вели, а не из дури исходили, да и знал младший Тьё, что понимает в деле, и дельным словом может сказать, и крепко упереться - выслушают.

От того, скажу я, чем больше он в дом Семьи Туй входил, чем больше выходил из него, тем всё больше домой ему не шлось, да всё горше становилось. Любил он супругу-то свою, сколько мог любил, а всё - дураку потакать, в наводнение о дожде молиться - сколько не пытался мир в своем доме наладить, только больше та гневалась, только больше всё рушилось. А сил-то ни одному человеку выше крышечки не намерили.
А вот что приходилось думать уважаемому Тьё: случалось так между людьми, что не с этого боку, ни с того не сходились. Случалось, что и один из двоих говорил: я и миром пробовал, и боем шел, никак у нас дела не сладились. Что ваше – то ваше, что наше – то наше, что нажито – обсудим, поделим, а семьи такой больше нет, не будет и не было... Только как же сделать такое, как же домой красавицу возвернуть, когда у Семьи Лим и Семьи Туй дела лучше не пожелаешь ладятся, дела строятся, серебро течет - хоть черепицу украшай, а дальше и втрое польётся. Дальше думал достойный Тьё: один раз он глупым уродился – так ту глупость ему и нести. Думал так, свой порог перешагивал, горелую рыбу да благовония нюхал, новый плач, что супругу он позабыл, слушал, вздыхал горько.

Тут ещё кто-нибудь сказать может, еще в дом Семьи Туй он и затем ходил, чтоб на младшую той Семьи поглядеть, на младшую сестрицу Мию, погоревать, как польстился на яркие лепесточки, а пустую голову-то проглядел. Я за ними повторю, но и перед вами посмеюсь - знающие-то люди знают. Госпожа хозяйка, торговой Семьи достойный потомок, младшая Мию, ни дня даром не теряла, ни полудня. Как с шелковым-то делом, да со свитками, с заключением родственных связей с Семье Лим Семья Туй завязалась. Она-то, день за днём, шаг за шагом - и среди мастеров в городе, и среди людей в усадьбах - мастеров по шитью и росписи находила, грамоте простой и сложной им учителей искала. А сложной так и себе нашла, чтоб в деле письма да росписи понимать лучше, как делать и как разговаривать. И дальше бегала, мастеров за серебро подыскивала, уговаривала новое дело затевать, учиться, сама чуть ли не до цитадели знаний взлетала-поднималась, двенадцать раз кланялась, свитки рассматривала-разбирала, как учёная да как торговой Семьи наследница – сначала про нее болтали, потом заказчиками становились.
Вот пока, стало быть, уважаемый Тьё в деле прирастал, и со всей бедой-неладом в семье своей биться пытался, да проиграл - за все эти годы младшая Семьи Туй и мастерские с росписью и вышивкой завела, и в дело свитков знающей входила. Незачем было уважаемому Тьё в доме Семьи её искать - за делом, где в мастерских, где в лавках, чаще виделись, а как виделись – так и разговаривали, было о чем – дело ж одно делали.

Год так проходил, другой, да и дальше, а там вот какое дело вышло. Я тут шепотом скажу: вот настолько дело было не наше, что затеял его из властных, что в Нижнем дворце дела делают, да вот из тех, кому и реки правду доносили… Кто ж его знает, может съели его в ту пору, когда беда в Нижний дворец пришла, а ну как нет? – я боюсь, я тихо скажу, что все на рынке знают: тайное посольство он решил затеять. С кем сносился, зачем сносился - не моё дело, болтать не буду. Вот что скажу - где такое посольство проще укрыть, как не в торговом караване? Да еще таком, чтоб весь юг так товарам подивился, чтоб разговоры всё затмили... Как тут было при таком посольстве, торговом караване то есть, свитки да росписи по шёлку, да товар кожаный Семьи Туй с Семьёй Лим миновать? А заодно и корабли их, что не первый год в любой ветер морем на юг мимо всех островов и рифов проходили? Приходили к ним в усадьбы гости – не канцелярские, а из тех, кому не возражают. Обещали много - живым податей втрое меньше, и бессрочный золотой пропуск на все дороги и лучшие места, а если кто в дороге вдруг помрёт - рисом выдадут два веса, серебром половину. Так говорили. Про то еще смешная история есть, как ювелиры из Северной Столицы, эти обещания услышав, разумеется, собрались – и самого толстого идти отрядили… Ой, чуть под ним сходни не сломались - а то, жрал он много. Это они думали – а помрёт дорогой, это ж им двенадцатую часть казны в Нижнем дворце отсыплют.
Это другая история, а я не о них речь веду. В Семье Туй и в Семье Лим долго не спорили - если выгорит дело, так о мастерах местных и их искусстве от островов до зимних земель весть долетит, и своих работников прославят и сами озолотятся. И кому ж плыть – ни разу не спросили. Уважаемый-то Тьё в те поры уже умел - и по-нашему, и по-южному, и по-горному, и даже в наречии рыбаков со второе на третье, если не торопясь, разбирался. А в море дела вести, да свой товар лицом показывать - его и вовсе лучше не было. Как ни столковаться, где люди выгоду свою видят?

Что он о супруге своей подумал – то уважаемый Тьё не сказал, когда первым поднимался. Подтверждать всему совету Семей, что готов он, что пора наше северное мастерство югу показать, не мы осрамимся. Все единым советом согласились, стали товар да команду в караван подбирать.
А каждый, как эту историю рассказывать стали, знает – тогда вот в дом новой семьи к уважаемому Тьё старший Семьи Туй первый раз вошёл. Не в праздник, а в день как день и внезапно. Туда поглядел, сюда поглядел, вина отхлебнул, в очаг заглянул, сам и сказал - супруге уважаемого Тьё, старшей дочери своей, самому ему и домочадцам: "Едет второй мой сын, старший мой сын, с делом сложным, делом долгим, как вернётся - радостью это станет для всех нас. А кто мешать тому делу будет - на тех у меня за дверью палка припасена, злой лесной лианой обмотана, смолой склеена..."

Без громкого шума в доме своём и обошелся уважаемый Тьё. Старший-то Семьи Туй дом его не зря оглядывал, что увидел, то подумал. Что не зря говорят, с дрянного человека рядом толку меньше, чем с козы, с той, если ни молока, ни приплода, так хоть козлятина, а дурака да дрянь и не сожрать же...

И уплыл на юг снова уважаемый Тьё. Две Семьи его старшим над своим делом в караване ставили, ни одну не осрамил. Жалеть ли мне, сейчас, что у наших торговых Семей, кто по торговле деревом, не нашлось такого же, радоваться ли… Свиньи да шелковичные черви год да год сами себя родят, а деревья не так. Пока вырастет – сын уже работать станет, а то и внук. А в наше время, сами знаете, и рощ тех в горах не осталось.
А в истории дальше так было: ловким было посольство, удачливым. Так, что я шепотом сказу: не приди вскоре в Нижний дворец та напасть, о которой и я рассказать могу, но за серебро, может, и навсегда смогли бы забыть о том юге.
Но не о том я говорю сейчас. С первого до третьего урожая далеко от Северной столицы был с тем посольством уважаемый Тьё. Хорошо был, своего не упускал, свои товары хвалил-сбывал, драконовские пошлины южных берегов возместил, и в накладе не остался. А чужой товар не хаял, присматривался - что за новую сбрую, за новую броню на юге делать затеяли, это родичам толк будет; что за диковинные краски и ткани везут кружным путём из-за трёх морей, не удастся ли гостям из неведомой земли потихоньку донести, что до Северной столицы путь им ближе, а пошлины в новой столице куда как ниже...

Всё у них тогда толком обошлось. Хорошо возвращалось посольство, хорошо возвращался караван, каждый со своим прибытком, со своим подарком. И молодой Тьё думал, не оплошал. Каждой из сестёр Семьи Туй вёз он в тот раз подарок - старшей, супруге своей, не шелк, но диковинную цветную ткань, из тех, что говорят, из баранов прядут, что на дереве родятся, свертка четыре, да не один десяток ожерелий из дорогих камней с южных островов, алых и синих. А младшей, зря ли он на юге побывал - свитков привёз, старых, такой древности да тонкости росписи, что в Северной Столице и не видели.

Не очень-то только его подаркам порадовались. Уважаемый Тьё поначалу – что он заметил? Он домой вернулся и рад был, что дома-то вроде всё, как всегда у людей водилось. И вода ему – в купальне горячая нагрета, родниковая холодна; и еды привычной честь по чести - не горелыми, не пересоленными, как бывало - все двенадцать блюд преподнесены, даже рыжая рыба с древесными грибами; и как поспать соберется – кровать сверху до низу свежим застелена, пух лёгок, сено хрустит...
А что супруга его только и появилась, как он мало из купальни вышел, так из двенадцати блюд от шести отъел и уже на дверь спальни поглядывал, и тихо-то появилась, чуть только всплакнула - тому он с усталости мало удивился. Как всему в доме новому: ходит в своём доме, а путается - и скамья хозяйская у стола не так стоит, и двери не так раздвинуты, и занавеси новые на них, и кровать-то сверху до низу перестелена. А всё меньше выдоха дивился уважаемый Тьё - столько дома не был, чему дивиться, стоит и ладно; столько в море-то болтался, что как с корабля вышел, да до дома доехал, вымылся, поел - да и лёг себе в кровать, как пригласили. Никто тут не скажет, что его супруга, плакала ли, не очень - кто ж вам расскажет, и соловьи в клетках в ту пору - или померли, или продали их.

Чтоб не болтали, ясное дело, а о чём - вот я сейчас и расскажу. Уважаемый Тьё – он поутру да выспавшись поднялся, и стал замечать, что не только вещи с привычных мест сдвинулись, у людей-то дома тоже в голове сдвинулось куда-то.
Поднимался он поутру на пристань ехать, пока супруга его двенадцатый сон смотрела. Вот как поднимался, как разминался, как одевался, да и как завтракал - всё смотрел - не то. Халат ли ему подадут, воды ли ему польют, а все молчат люди его дома, молчат, да на сторону глядят, словно у него из глаз по двенадцать молний вылетит. Поначалу, глядишь, и думал - ясное же дело, с дальних краёв возвратился, с юга к тому же, с моря, а услужающие люди темные, простые - думают еще, их ли хозяин перед ними стоит или какой злой дух шкуру его надел. Вот в третий раз чистой водой вымоюсь, думал, да первый рис алтарю предков поднесу - успокоятся.

А только когда старый банщик У, который уважаемого Тьё с той поры знал, как тот еще не Тьё другого слова, кроме "уаа" выговаривать не умел, всю его спину знал по жилочке – так и тот наискось после купальни взглянул и глаза отвел, первый раз подумал уважаемый Тьё - что-то тут дело непонятное. А во второй - когда на завтрак кухонная матушка ему рис да похлёбку подала, поклонилась, повернулась булочки снять, и тоже на сторону взглянула и вздохнула только. Тут уважаемый Тьё убедился весь - не только кресло-то его не так к столу приставлено - солнце хоть и не в глаза светит, а все краем пробивается - что-то вовсе в доме сдвинулось. Рассердился он, взял ту булочку паровую – со свининой, мягкую – и надкушенной отложил, велел мальчишке кухонному банщика У сюда потребовать, а сам-то кухонную матушку придержал, в голос спросил:
- Уважаемая тётушка, вкусно вы готовили, много старались. Только ни рисинки в горло у меня не проходит - так любопытно мне, с чего это весь мой дом и все мои люди на меня взглянут и глаза отводят. Будто чумное пятно где на мне увидели. Скажете ли вы и дадите мне поесть?
Нахмурилась на то кухонная матушка и в сторону отвечала:
- Знали бы вы, отец наш и хозяин, что у вас дома творится, вам бы точно ни рисинки здесь в горло не пролезло. Ничего не скажу – не моё это дело, моё дело – кухню бдить, вкусно вас кормить.
- Так не выйдет вам дела вашего сделать: зря булочки лепили, зря рис варили. Ни крошки не съем, пока не узнаю, что было, или хоть у кого спросить-то, - говорил так уважаемый Тьё, злилась на то кухонная матушка, а слова не сказала, вздохнула только, и видно было - порадовалась - когда банщик У, призванный, пришел. Встал у порога:
- А ты, уважаемый друг, старший дядюшка, что порожним веслом стоишь, мимо смотришь? Не должна вроде на мне кожа человечья по хребту трескаться - и в горячей воде я выкупан, и в родниковой - человеком приехал. Ты ли скажешь мне, чего я в доме своём не знаю?
- На вас и не трескается, уважаемый Тьё, а кое-на-ком, вот своё слово даю, давно пора, чтоб треснула, и треснет непременнейше. Только не от меня, старого человека, вам о том слышать, что вы в своем доме не узнали, так и не узнав спать легли...

Трижды рассердился уважаемый Тьё, из-за стола встал-то, чуть все миски не сшиб, да и сам стол качнул:
- Два старые упрямца! - не в голос, а в три голоса сказал. - Что мне, по праву хозяина, вас пустыми головами друг о друга постучать, чтоб вы траурные рожи носить прекратили, да намёками, хуже торговцев трухой, на прямые вопросы отвечать? Стойте здесь и говорите мне, что в доме моем происходило-то? А если раньше перднете и обосретесь - так хоть спрашивать-то мне кого - пока вы тут пыритесь, как на не того покойника?
- Что ж вы такое несете, отец наш и хозяин, - тоже громко, как причитала, возвращала кухонная матушка. А только дальше не заговаривала, глядели они друг на друга с банщиком У и молчали. Так продолжала. - Ничего не знаю, и он не знает, а что знаем - говорить не хотим, не наше это дело. Мы – люди услужающие, наше дело, чтоб вам тепло и сытно было, и нам не хуже. У супруги своей, золотой... с прозеленью спрашивайте. Или вон, на рынок сходите, в ряд Всех Цветов, куда ж еще, вам там не каждый третий, так каждый шестой скажет.

Ни понять, ни рассердиться не успел тут уважаемый Тьё. Чутко, как дурная кошка, спала его супруга. Как помянули - так и ворвалась, в чем с постели встала – в то еле завернулась, в одни нижние шелка тонкие, прозрачные, толком не запахнувшись, волосы не подобрав… Да так завыла, что разом вспомнил уважаемый Тьё, что там в его доме водилось, от чего сам рад был по морю ходить от него подальше.
Громко кричала его супруга, громко и разное. С того начала, слезами заливаясь, чтоб не верил он никому, что всё на нее люди дома его клевещут, потому как ненавидят и воры. Посмотрел он на кухонную матушку да на банщика У, и только посмеялся тому - видно было, посмеялся: "Хоть чему не верить-то? - спросил. - Не говорят. Говорят, чтоб у тебя спрашивал". Дальше так она кричать начала, что не со зла она, с горя до со скуки, что не могла просто так из угла в угол метаться, супруга поджидать, с ума сходить - вот, видать, злые духи ей и тело и разум помутили. Видел уважаемый Тьё: ухмылялся на то банщик У - быстрыми жестами, простого люда, показывал - ага, и так мутили и этак, слева и справа любили, да сорок раз. Тут-то он понимать и начал - а там слово за слово и раскрываться стало, в чем дело было.

Да-да, дурной бы догадался, что супруга уважаемого Тьё поскучала-поскучала и в том деле практиковаться начала, что единственное любила. Подставлять, стало быть, все места, где чешется - уж охотники-то найдутся, за жемчужинку впустить, за десять выпустить. В Северной-то столице, где лощёные молодые бездельники что сорная трава растут - охотников скучающей богатой бабёнке где надо почесать - не с первого раза, так с двенадцатого найдется. Если слюной капаешь, я тебе подскажу, где в ряду Всех Цветов сводника подурней искать, что спросить - жалко мне что ли, если собаки твоей жопой, да палки твоей спиной закусят? Глядишь, придурь-то всякого берет, да ненадолго, всё своих колотушек получает.
А супруге-то уважаемого Тьё, не иначе, крепко в голову ударило - что старшей она в доме осталась, чудить может, как хочет. Хоть одного в первый сон отжамкать, другого во второй, а к полудню так и двоих можно. Так ударило, что поначалу те-то порядок знали, в беседку через сад шастали, а там и зарвались - в ворота входить да выходить начали и к супружеской кровати примериваться.
И добро бы, я скажу, даром она так почесывалась. Только даром-то в столице в твою сторону и не плюнут, а кто такие, не очень-то должные дела обделывает, дурищ да дурней сладенького подтырить сводит, те и пёрднуть бесплатно не умеют. То есть не за просто так наглела супруга-то, за чужой счет, за Семьёй Туй да Семьей Лим день за днём заработанное. И ведь ни на вино, ни на угощения не скупилась, а то может и без подарков не обходилось – спрашивали тех дурней, что ли?

Не всё, так две трети от этого слушал тем первым утром уважаемый Тьё, понимал - да успокаивался. Дело-то что, грустное, но бывающее. Что со столицы взять, каждый кормится, как может; а где дурак заскучает – там не пожар и ладно...
Продолжала там его супруга рыдать да орать, что всё это потому, что он уехал, что не нужна она никогда ему была, а она и тут хороша, и так хороша, и этак – вот десятками под воротами караулили, не уходили, а захочет она – никуда не уйдут... А Тьё что - понял, успокоился - не чума, не пожар, просто дура. А что теперь делать — это он на сытый живот подумает. За тем и булочки съел, пока не остыли, и похлёбку, думал уже рис доедать. Пока супруга свое порыдает, а он подумает, как это дело теперь со старшими-то Семьи Туй решать? Хорошо ж ведь съездил, с долгой прибылью, не спорить же теперь ради того, что дура ему досталась...