второй кусок

истории про пакостных любовничков.
Тейрвенон, сказки Тростниковой земли, сказочки про тетушку Хыай, первый кусок истории туть: ingadar.diary.ru/p219121781.htm
третий будет.


Было так, и хорошо там было, где всю деревню позвали рассказчика послушать, кто хотел, старшую-то тётушку Хыай из отшельников. Хорошо там ели, и мясо было, и лепешки, и улитки, хорошо там подливали, чашечки не пустели, а уж слушали - так и втройне, скажу, хорошо, всех бы так слушали, вот меня, скажем. И это притом, что сначала-то совсем простецким слогом старшая тётушка Хыай рассказ начала:

- Вы же простите меня, достойная старшая сестрица Льын, - так перед людьми всеми и сказала. - Что поначалу-то я решила полюбовничка того поискать. Так подумала: если вы правы, и потом уже зажевали его, и смогли не плюнуть, то не так давно дело было - вон, еще не растрепался, не рассеялся - а где ж такой бабёнке неживой его долго продержать. Стало быть, много времени не прошло, где и помнят, а если я, старая Хыай, понять хочу, где и что - так это видимо в Северной Столице, а там путь у меня один, то есть три, но один. Не распишу я так подробно, как вы, с чего мне оно показалось, но показалось - не простого поля паренек был, учёного. дальше?Нашего-то брата, который по земле потолокся, землю полопатил, на зуб может возьмешь, не так, так по-другому, а вот так застрять между зубами никак не застрянем: шкура дубленая, зубы сломает. То есть, так мне это дело вышло, что покупай, старая Хыай, бутыль вина, ползи, старая Хыай по той дороге, что к старому рынку, к углу рассказчиков, через Университетский мост, давно глядишь, должок у тебе перед тем углом, много новых историй донести обещала. Сама на виду садись и хозяина проси. Пока-то ты тот долг отдашь, когда ж самой расспрашивать. А вот только молоденькие да всезнающие, что бегут-бегут в свою обитель премудрости - не второй, так третий приостановится - задарма послушать, о чем в теньке и медленно не последний человек в Семье рассказчиков с сельской старухой речь ведет. А я-то о недавних делах, о Нижних дворцах веду - и не третий, так шестой и выпендриться решит, поумничать, что там надо делать было, какими словами и печатями. Я-то, старая Хыай, про себя посмеюсь, ох, никогда бы мне не увидеть, золотко, как такая тварь тебя схарчит - со словами там, с печатями. Ничего, год - другой поучишься, глядишь, не забудут здесь, когда пора к отшельникам бежать. А вслух-то улыбнусь и как раз выйдет время поспрошать: а знаете, говорят люди, было где-то тут дело нехорошее, как бы не с вашим соучеником, не знаете ли? Тому-то молодому ничего я не должна, сам встал, уши развесил, сам и вопрос получил. Ну, и с двенадцатым мне не повезло, и еще раз с двенадцатью, но там уже и рассказчики стали знать, что старая Хыай ищет, зря-то я не ищу... Особенно как сказала я, что сложной история не получится, но сделать ее историей - не просто можно, а прямо так нужно, что я им буду и вторую должна, что узнаю. А я-то знала, что узнаю.

Так вот мне и не одного - так мне троих, готовых рассказать, нашли. Спрашивали мы их с вечер, с чего началось – с того началось, а закончилось под вино, а утром я пошла дело делать, у дурака того из Похоронной канцелярии позволения на вскрытие могилы в ничейном месте да правильных похорон просить. Не вам в обиду, но и при вас вслух будь сказано, старшая тётушка плакальщица Тяу: лучше я трех страшных мёртвых провожу, чем один раз с той канцелярией говорить стану.

Так что, пока я дело делала, рассказчики уже всю историю сложили. Вот как ее теперь рассказывают.

За полный круг года и еще четыре маленьких до того, как к Северной Столице прорыли новый канал - и зря это сделали - дело было. Как родился - не в городе, не в славной Северной столице, но в городочке в дне от нее пути, не старшим, не младшим, но каким ни есть, в одной семье главенствующего над окружными свитками и книжными делами и мастера рисунков по шелку, еще один сын. Рос себе неплохо, всему, чему в таких семьях учат, учился – букву от буквы разбирать, слово от слова. Букв-то и слов в семье ведающего книжными делами, надо думать, больше, чем досок в стенах дома, было. Одна беда – хорошее дело буквы, а ум-то в голове от одних букв не заводится, а у кого в голове с начинкой какой заворот произошел, тем и не впрок они идут.
Но в свой срок выучился тот сын всей той премудрости, что в доме его могли, и в свой срок отбыл в Северную столицу – пытаться, значит, счастья себе найти, место в цитадели учености занять. Хорошо его учили: без труда занял, ну а что б то у него не вышло, если даже с наших деревень люди туда проходили.
Одна вот беда была – видно, книги он столько за свою недолгую жизнь видел, что утомить они его на всю оставшуюся успели. А вот Северной столицы, со всеми ее радостями и глупостями, не видал еще. А вторая беда в том, что у книжных людей принято подрастающих своих прочно и строго держать. Пока изнутри себя этого их богатства не накопит - мудрого, мудрёного, бумажного, экзамены там сдаст, место там получит. А до той поры дело Семьи велит спину гнуть, никуда не смотреть...
Тех, кто и в самом деле осилит, может, и правда надо на самые сложные места службы ставить, чтоб простые люди их, как чумы, избегали. Но парень, о котором история рассказывает, не так крепок оказался. Ему бы в то время, когда мир цветет и голову кружит - не в книжные страницы смотреть, а на праздник-то пару раз сходить, девушек повеселей да пощедрей поразглядывать, а не в стихах записанных невесть чего искать, там-то такие же понапишут...

Но вот то и беда, что ни одного веселого праздника тот малый не видал, до того, как в Северной столице без родительского присмотра оказался. А столице что - не пашет, не сеет, не прореживает, сорняки не дёргает - одно только жнёт да жнёт — вот и праздник там вечный. Не устоял он: закружило. И в углу рассказчиков видали его, говорили мне, и в углу харчевен, и в углу Всех Цветов. Рассказчики скажут, что в последнем его поначалу-то как бы не чаще, чем на занятиях видали. Не он первый, не он последний, дело молодое, когда ж еще праздновать, вино там хорошо, цветами сдобрено, песни веселы, танцы искусны, а девушки разные бывают - какие так щедры, а какие этак, что кошель откусят, головой закусят - а что, тоже ремесло, кто ж дурак - голову-то на рынке забывать?

Одно только – из рассказчиков кто знает, скажет: не больно-то любили его девушки из Цветочного угла. Про остальных девушек Северной столицы не знают, врать не будут, но и я, не последний среди нынешних рассказчиков, думаю, что тоже не очень-то. Хоть вроде и собой тот парень удался - тонок был, высок, пальцы-то, глядишь, книжной семьи, ловкие, на лицо пригляден, на речи речист, стихов знал - от полночи до полночи скороговоркой рассказывать будет, не собьётся. А всё только говорили те девушки, кто пляшут и поют, и в угол рассказчиков заходят, не скупятся: нам ли песни и дети не нужны? - невесело с ним было. Девушки-то у нас простые, не кистью нарисованные, сколько светлых песен ни знают они и ни поют, тоже любят - веселых да прочных, кто и в пляс, и посмеяться, и жемчуга поднести, да хоть бубенчиков серебряных, лишь бы не как повинность-то. А уж если близко подпустят - ах, хорошо, когда они подпустят - так чтоб знал хорошо, где прижать, да как почесать, о чем и как ей рассказывать, что она красавица такая - уж и она тебе в ответ расскажет.

А с парнем тем, видать, радости мало было. Одно толку было - пел хорошо. А так - скучно же разговаривать, если кто об тебя как свинья об забор чешется, хлюп-хлюп, да отвалился. И спросить-то не спросит, все сквозь смотрит, этакого ищет, чего хоть ты справа, хоть ты слева, хоть ты на потолок залезь - а все и взять негде, и подарить никак. Не ходил, говорю же, парень в свой срок на праздники, не бегали по полю - ни за ним, ни от него. Так, видать, столько в голову книжных строк-то погрузив, что в свою обитель премудрости поступил, не понял, что не найти хоть у веселых наших девушек, в передничках с бубенчиками, хоть у дочек торгового квартала под их шелками, хоть у речного народа светлоглазых торговок рыбой под их десятью юбками - того, что ищет. Радости-то знаемое дело, можно найти, а то, если двое да хорошо потрудятся... Но вот жемчугов и небесных садов, о которых иные песни поют, отродясь там не росло.

А парень, видно, слишком много таких песен-то перечитал. Раньше, чем мог проверить, как-то оно в самом деле бывает. Скучно с ним было - нашим девушкам, с рынка, так точно. Остальные рассказчикам-то не жаловались, а он где только ни искал. Вроде и не то, чтоб учиться забросил, а и там искал, и здесь поискивал. И в торговом квартале по крышам прыгал, и десятника городской стражи вдовушка его с круг дней пригревала, потом в канал сбросила, жаль так, чтоб выплыл. Все его вот без печали вспоминали. Да и наши рассказчики, по правде сказать...

Если бы он хоть к старой Мий ходил, к той, какую с четверть торгового квартала в иные дни звали: устали мы, Мий, приходи, сядь за ширму, расскажи, чтоб все, что надо, шевельнулось и работало – и радовало… Мий-то свое дело знала, что надо расскажет, вовремя уйдёт, недаром же в золотых ожерельях по всему городу и ночью ходила, кто обидит - первая зарежет. До сих пор ее все помнят, это я уже скажу, старая Хыай-то не оставила, так сейчас говорят. А оставила вот что.
К Паутинному Лыу он ходил. И даже тому надоел. Все значит, старых песен искал, о любви нездешних красавиц к земным героям и к тем, кто героям не был, просил. Да еще просил - жемчуга приносил, в клею еще, с книжных футляров небось, дурак, сколупывал - таких историй рассказать, чтоб может где и рядом случались. Мий в сердцах один раз посмеялась, как уже и Паутинный Лыу на того парня у общего костра рассказчиков пожаловался - пригласи его, урода, в подземные ряды, я там кой-кому подскажу, чтоб он получил, наконец, своё небо в золоте и цветочных красавиц, а что потом долго не проживёт - так что ж он дурак такой родился?
По-другому вот рассудил Паутинный Лыу. И зря.

Тут вот, старшая Хыай, течение истории-то сломала. И поясняла гостям в той деревне простым языком - вы ведь не забыли, что вот, сама старшая отшельников к нам за историей обращалась? - и сама рассказывала:
- Этого-то Паутинного мне под полночь и нашли, среди тех трех вторым. Спросить, что же за историю он рассказал-то дураку тому и куда послал. Делал тот Паутинный вид, что при смерти уже, да не трогайте все его. А я, старая Хыай, только ему и сказала - нет, тебе не канцелярия тайных дел пятки будет печь, не Бронзовая стража об них бамбук ломать - тебя просто я, старая Хыай, старшая отшельников, задушу сейчас, быстренько, а то, что мне надо, потом спрошу - с первого слова ответишь. Сразу помирать раздумал. На второй чашечке и сказал.
А дальше так вот она историю продолжала.

Подпоил тот парень Паутинного Лыу, рассказчика ненужных историй. И рассказал тот ему, что не рассказывают. Кто, как ни рассказчики, знают – есть те сказочки, что наяву сбываются. Только так сбываются, что все об этом жалеют – и живые, и мертвые. Рассказал Паутинный Лыу тому парню, что слыхал он и такое – и не так далеко от столицы слыхал. Только побрезгует почтенный молодой ученый, наверное – потому что люди про старый скотопрогонный тракт говорят. Что сейчас к столице через новый мост, через канал идет. А раньше скотья ярмарка у реки еще до канала-то недалеко тут была, семья Туй свиней гоняла, свиньями торговала, ярмарку устраивала, потеху – а теперь земля и позаброшена, а никто ни стойл, ни лавок толком не разобрал, стоят, трава сквозь них растет. Ни местные туда не ходят, ни неместные, а слухи все равно поверх плетутся – что как пойдет луна убывать, будто свет откуда-то светит, будто песня нежная, девичья, о весне да о тоске звучит, да так ласково, что себя забудешь. Загорелись тут глаза у того парня; так, что надо, зачесалось – аж видно было, подливал он еще Паутинному Лыу, дальше спрашивал. Тот и дальше нёс.
Что вот, ни трезвый туда не доходил, ни пьяный не забредал, но все знали, как место найти, что за свет светит, кто там песню поет... Потому что много, как много травы там на старой ярмарке повыросло, так свиней-то годами гоняли, небось, десятками лет, от души земля удобрена-то была. А такие цветы только в одном месте растут. И место то - три шага да полшага. Вот-то найти их надо, и так, чтоб повезло, чтоб они на убывающую луну цвели, да кто ж их знает, как часто они цветут. Одни такие цветы - найдешь, не промахнешься: и цветком похожи точь-в-точь... на тот родник удовольствия, что у женщин известно где расположен, да и запахом тоже похож, разве малость с тухлятинкой. И будто там малая жемчужинка в глубину-то цветка закатилась.
Как парень про это услышал, так чаще частого дышал, больше прежнего спрашивал: "Вот - и нашел я эти цветы в ночь, когда луна на убыль идет, и тогда-то что?" "Кто ж его знает, - отвечал Паутинный Лыу, что на парня-то смотрел, трезвел заново. - Я ж вам говорю: ни здешний, ни нездешний, ни пьяный, ни трезвый не ходит на то поле. Так может и снизойдет поющая-то, красавица, покажется, ворота откроет. Одно только скажу, не забуду: в живых потом никого не находили".

Именем своей Семьи, предками и потомками, клялся потом Паутинный Лыу: сказал я ему это. Сказал и трижды повторил. Что в живых-то не находили - тех, кто на том поле оставался. Какими находили — это да, не сказал - да и откуда ж он знал-то? Глядишь, те кто знал, те на поле быстренько найденных прикапывали, что ни какая канцелярия не пронюхала, ни рассказчики не узнали.
Это вот только с тем парнем всё, да не всё, вскрылось и то тихонечко.

Дальше вот говорил Паутинный Лыу: сказал я ему, сказал - кто бы меня услышал? Если быстрей быстрого дочесать, что расчесал, он побежал. А там, я-то думал-боялся, сразу то поле искать побежит. А потом думал: так небось, мало я ему рассказал, остановят же люди дурака, как дальше спрашивать начнет. А потом еще думал: а что, помянуть и уже можно, даром что кувшин тот парень оставил, и на треть полный.
Двух вещей не посчитал Паутинный Лыу: что и луна тогда только родилась. И что парню тому, что в книгах всю свою жизнь просидел, у того советчика проще будет спросить, кто в лоб ему ума-разума ради - нет, не даст.

Дальше вот рассказчик ненужных историй так говорил: больше страха я испугался, когда на новую луну снова его у себя увидел. Счастливого-счастливого. С лица бледнее стал раза в два, было, да то, что разумный на людях чесать не будет, так вот, казалось, и чесалось у того парня. А глазами-то сиял - как до Небесного дворца долетало. Если бы. "С кувшином вина пришел, - говорил Паутинный Лыу. – Того, что из-за гор везут. Сладкого. Хвалил меня всего. Что объяснил я ему, как счастье найти, да такое подарил. А я, дурак старый, мне бы ему сказать – плесенью твое вино отдает, плесенью и тухлятиной, сдохнешь ты, молодой дурак – так плохо, как бы я и тому врагу не пожелал, какого у меня и в жизни не завелось. А я что ему сказал – должок у тебя перед рассказчиком. Если говоришь, что я подарил, так рассказывай давай, как дело вышло".

"Пил я то вино, - говорил рассказчик ненужных историй. – С того, наверно, и живется мне куда хуже. Что он несет, слушал. Как чешется – смотрел. Никому не сказался: кто мне поверит".

А цветы-то те, рассказывал парень – вот как раз под убывающую луну и цветут. Доцветают. Нашел он, промерил поле старой ярмарки по самым верным книгам, а дальше сам приехал, долго ходил, все шагами перепроверил, снизу доверху отсмотрел, у старой каменной стены нашел. И в самом деле – растут цветы, каких в ином месте не увидеть, пахнут так, что голова кружится, вовсе не там становится, да и вот на то и похожи, что надо, только что как мелкая жемчужинка в глубине блестит.
И ходил он, и дышал он, и дрожал он... И звал, не зная, как звать. И просил. И допросился. То ли задремал - подумал, то ли впрямь увидел: не развалины каменного сарая вовсе перед ним, но беседка, цветами увитая, циновки цветные, а в беседке и лежанка устроена, резьбой украшена, шелками убрана… Да вовсе он на резьбу и не смотрел. Ждала на той лежанке красавица, о которой и в рифму-то, в самую искусную сказать нельзя, и так его одного ждала - что слова не сказала, поднялась - да сразу и пояс упал, шелка распахнулись... Шагнул он - и навек пропал: нежней и холодней шелка, жадней пламени была, врали ему всё, только книги не врали: бывают небесные сады, и краше их бывает...

Говорил, значит, тот парень это всё рассказчику ненужных историй, сиял глазами, а сам может и понимать не понимал, что при людях-то где чешется - чешет. Смотрел на то Паутинный Лыу, хмурился, как дослушал – говорил: "Беги, дурак, - сказал. - Беги, сдохнешь". А парень что – дочесался и сидел, втройне счастливый, мокрый весь, пахучий: "Да хоть бы и умереть теперь, - сказал. - Всё я узнал, всё увидел!" Посмотрел на то Паутинный Лыу, сплюнул только - и еще сказал: "Не болтай. А то еще охотников найдется - по брошенным свиным ярмаркам небесных красавиц без пояса искать". Побледнел тот парень, от ярости задрожал, чуть было в драку с Паутинным Лыу не бросился, однако все же не стал, сказал только, что совет запомнит.

Видно, и в самом деле хоть как-то, да запомнил: многим не хвастался. В угол рассказчиков только одна из наших девушек приходила-жаловалась, смеялась больше. Что шла вот, в тумане поутру, да через мост, со спины с пары шагов парня-то того и признала, как, значит, на Университетском мосту стоит. А как на шаг поближе подошла, поняла - не просто так стоит, а дружка своего единственного чешет-чешет, начесаться не может. Пошутила, не сдержалась - что ж вы, молодой ученый, радуетесь-то так не по-людски: и один, и на мосту? Видно, всю радость ему и сбила - так, сказала, нас, девушек, отлаял-обхрюкал, что хоть ряду стряпчих серебра заноси, чтоб жалобу помогли составить. Да только рожу его разглядела. Зеленая рожа-то, сказала. Больной, небось, стал, никто с ним плясать не хочет, вот и бесится...

Это вот когда луна еще раз убыла - а он, надо думать, на то поле в те цветы еще разок-то сходил, да снова вернулся - еще тощее да зеленее - тут уже болтать чуть громче начали. Но только все равно опоздали. В цитадели премудрости узнали многое, как его гнать велели - с лестницы и до рынка, и пусть благодарит, что не палками. И то: что ж в голове держаться будет, когда не ей думают, а тем, что чешется, а чешется-то и непрерывно уже. Как бы не на экзамене важном он с источником своих неприятностей баловаться вздумал, а источник в ненужный момент и излейся...
Но еще соученики рассказали: до того, как гнать его решили, Наставник того парня спрашивать взялся - что с головой-то у него стало и не опаивают ли его чем. Потом выяснили: хорошо спрашивал - рассказывал дурак этот, пеной исходил - что ни к чему ему ученье, ни к чему место, все он теперь о счастье знает - и дальше, стало быть, про бывшую-то ярмарку, про цветы, про красотку без пояса...

Встревожился старый Наставник, еще бы. Решил, значит, к Семье Туй сходить-расспросить, что там такое было, на том поле, что ярмарку-то и забросили, только ли с каналом теперь неудобно стало? Изложил все это витиеватым слогом да с почтением в дом старшего Семьи и отправил. А у того и руки нескоро, знать, дошли: пока про письмо вспомнил, пока такого грамотея нашел, чтоб ему учёного письмо прочёл и всё сказанное человеческим языком растолковал...
Только в третий раз на безлунную ночь слышали в предместье Северной cтолицы как в ночь из дома Семьи Туй выезжало трое молодцов в тёмном да не больно-то шумно.

Да думаю, пристукнуть тихо они его хотели, да прикопать - Семья-то крепко знала, что на том поле такое лежит, от чего пришлось ярмарку сворачивать - вот уж им не нужен был дурак, кто про красавиц да беседки слухи распускает, и где - в этой их цитадели знаний, где всякой канцелярии всякий чиновник ладно, что родится - так действующий пробегает. Только не успели они. Так можно рассудить: не рисковали понапрасну - что проку туда соваться, куда не надо, в чужое время, в безлунную ночь? Рассветет скоро, никуда тот парень, то трепло, не денется.

Только делся он. Мёртвым его нашли - под старой стеной, рядом с тем полушагом да тремя, где те цветы растут, что на родник наслаждения похожи и пахнут похоже, с тухлинкой только. И добро бы просто мёртвым: так потом рассказали - вовсе без пояса лежал, вовсе без рубашки, и, значит, дружок-то его и источник всего, что тот себе на голову дурную нашёл, не с ним, а рядом лежал, как есть отгрызенный под корень. Через то, видать, и помер - видно было, помирал не сразу... "А на лицо-то весь такой обиженный-обиженный был, расстроенный, - говорили еще о нём. А потом, убавив голос. - А его-то лучший друг, которого откусили, в таких кровавых мозолях был, что не всякую сухую землю копая, не всякой лопатой, так руки стереть можно".

Кто говорил? Да вот у того поля люди-то прикормленные, из тех, что быстренько тому парню ямку-то невдалеке от места, где умер, глупо и негодно, откопали, от запаха живого и того, как умер, не отмыв, имени не назвав, часу должного не посчитав, что после того говорить - про на дрова и лодку не потратившись? – в так себе в ямку скатили и зарыли: забирай, земля: переваривай, глядишь не первого-то...

- Так бы вот и пропал бы этот глупый парень и слуху бы о нём не было, и напрочь бы забыли - как не забыть, когда с новыми-то дождями в Нижних дворцах дрянь всякая всплывать начала и было городу, о чем посудачить, - это снова старшая отшельников Хыай течение рассказа прервала. – Надо думать, той волной этих дохляков и снесло-то, и почему у вас зацепились, тоже знаю. Дальше небось так скажут: сразу не сразу, когда надо, в один день старая Хыай приперлась, и любопытно ей было, и надо доделать. И досказывать будут. Что отшельникам, что лично мне вовсю захотелось, и полезла я скрытое и съеденное рыть, работа у меня такая... Я-то рассказчиков просила - вдруг не забудут? - последним узором истории оставить, что сказала старшая отшельников тётушка Хыай, как того парня откопали да вспомнили: если бы каждому поэту, что сладкие строки о нездешней любви небесных красавиц слагает, каждый раз за каждую строку пять раз палкой по пяткам били, так и жили мы, глядишь, повеселее, и иных дураков хоронить-то не приходилось. Не скажут. Что рассказчикам с заказчиками ссориться, а поэты-то прославленные, не углом, дворами живут. Ой, жаль, что не скажут – а хоть я скажу.

Обидела нас вот старшая отшельников, мы то запомнили. И вот как она дальше продолжала. Что поговорила она с рассказчиками, потом у тех поспрошала, кто на том поле не первого неправильного мёртвого-то прикапывал. Это мы, люди как люди, с ними и говорить не возьмёмся, а то: брезгливо же. А эти отшельники, им всё можно.
А дальше - это вот уже у нас в углу клянутся, что у каждого или прадед прадеда слышал, или сам видел – как старшая тётушка Хыай у себя под косами пустой рукой проводила, с двумя старыми, честной ловли, крупными жемчужинами руку вынимала, дальше нас просила: сходите к писцам, в их угол, два сложных послания надо будет написать: одно сложным языком, другое попроще.
Сложное-то, это писцы нам потом рассказали, мзду, небось, кувшинов в пять содрали - она старшим того парня написать приказывала. Что найден ваш младший, к сожалению - погибшим и плохой смертью, пожелаете ли вы его вспомнить, имя назвать, все необходимые службы провести и с собой в семейный памятный сад забрать? Они пожелали — это было, это надо рассказать - стояли, всю церемонию прошли, все, что отшельники перед ними пролистали - оплакали.

А то послание, что попроще, старшая тётушка Хыай велела самыми простыми знаками, которыми расписки пишут, именно так и не ослушиваясь, записать, и старшему Семьи Туй быстрее передать. А в том письме велела сказать, что она, старшая отшельников тётушка Хыай, к нему придет. О дурных делах разговаривать. Не покорнейше просит позволения прийти - а просто придёт.

Видели, конечно, они людей Семьи Туй, что вокруг того-то поля ходили. Каждый день. Вот пока Хыай с людьми, да подручными, да Похоронной канцелярией того мертвого парня из откопанной ямы кости подняла, а там и другие нашлись. Ух, зла была, говорили. Видели, но кто ж себе враг старшую-то отшельников прикопать пытаться. А особенно тех отшельников, о которых сам Бронзовой стражи командир заявил, что в долгу перед ними будет вечно?

Кто-то из писцов еще сказать дальше скажет: вот потому старшая отшельников тётушка Хыай так смела была, когда в свой скорый срок в дом Семьи Туй одна да спокойно заходила. Мы по-другому знаем. Так и я вам расскажу. Вот откуда мы знаем, не скажу совру: ласточки, знать, под стропилами всё видели, всё пропели, старшая тётушка Хыай-то слова не сказала.
А только мы знаем - шла она через длинный зал большого дома в усадьбе Семьи Туй, медленно шла, а так, что каждая занавесь колыхалась. Смотрела на старшего Семьи, что в самом дальнем конце зала сидел, и будто наоборот все было: чем ближе шла, тем меньше делался. Шла, на палку опиралась. А как на длину той палки подошла, почтеннейше кланялась, требовала же, как имеющая право: я пришла, будем разговаривать. Куда было еще не самому почтенному Нгаи, это значит, того старшего имя Семьи было, деваться - подтверждал - будем. И смеялась ему в ответ тётушка Хыай:
- Ты только тогда, старший братец Нгаи, вон того арбалетчика с долгой галереи за занавесом отзови. И этих твоих, с далеко стреляющим оружием в двух шагах позади тебя, тоже. Разговор ты-то знаешь, какой тяжелый, разволнуются еще, выстрелят. Я-то, старая Хыай, долго жила, много видела, но и еще посмотреть не откажусь... Но мне-то что? Я старшая отшельников, палка у меня в руках по обе стороны бьет, по эту-то твой лоб выдержит, а вот по ту - ой, не знаю. А что останется – мне тогда всё равно будет - ты ли, со лбом-то треснувшим, разнесешь, Бронзовая ли стража Золотую поднимет, - слушал, слушал Старший Семьи Туй Нгаи, слушал, пыхтел. – Слушай меня, что тебе проще, старший братец Нгаи - дрянную тайну прятать, наследством каждому младшему передавать каждый раз, каждого дурака искать? Или чтоб я, старая Хыай, что от этой истории уже с три четверти знает, один раз все постаралась и всё это начисто выгребла? Тем более, пора горячая, у тебя и барочный лес по цене трухи идет, и горючее масло ты в столицу возишь? - а с этим делом, при горючем масле и барочный лес сойдет, что на хорошие дрова тратиться...
Шевельнулась тут занавесь. Шевельнулась - приоткрылась. Старший Туй Нгаи вздрогнул весь, старшая тётушка Хыай не шевельнулась. Старая женщина вышла, в темном шелке, в мелкой росписи, с ровным жемчугом по краю, посмотрела на него, на гостью, негромко сказала:
- Чай сейчас заварят, сладости принесут. Я хочу сказать: зови ее чай пить, лучший внук - и расскажи ей всё, - а дальше шаг шагнула и старшую тётушку Хыай как отошедшая от дел почтенная старшая хозяйка поприветствовала. И старший Туй Нгаи шевельнулся. - А то понимаю я: всё - догнала нас сестрица, догнала - съест, - и дальше вслух продолжала. - Сами не заметили, куда мы уже годиться стали. Никуда. Невидимым людям платим, видимых почти за так режем, а куда надо не успеваем. Отшельникам в спину целимся, рассказчики о нас говорить боятся, скоро как работать забудем.

Поднялся тогда Старший Семьи Туй Нгаи, почтительно ту женщину приветствовал, сказал: "Будет по вашему слову, старшая бабушка Мию". Говорили еще, сама она, старшая из женщин Семьи, старшую отшельников тётушку Хыай приглашала за занавеси следовать, как бы не самая младшая из Семьи им чай подливала, пока гостье из отшельников историю рассказывали. Ту, что сейчас и я вам расскажу.