текста опять же

предыдущиевступление раз
два
раз
два
три
четыре
пять
шесть
семь
восемь
девять
десять
одиннадцать
двенадцать
тринадцать
четырнадцать
пятнадцать
шестнадцать
семнадцать
восемнадцать
девятнадцать
двадцать
двадцать один
двадцать два
двадцать три
двадцать четыре
двадцать пять
двадцать шесть
двадцать семь
двадцать восемь
двадцать девять
тридцать
тридцать один
тридцать два
тридцать три
тридцать четыре
тридцать пять
тридцать шесть
тридцать семь
тридцать восемь
тридцать девять
сорок


потому что надо бы
хвост истории про трактор и прочее. Да, прошу прощения, ранее, поясняя про встречу с Ораном, с переклина мозгов облажавшись)



"Из жителей Горички он был единственным, кто попытался со мной подраться, - еще знал Ралица потом. - Еще и внезапно".
Ниери Пасоч и правда не обидел. Конечно, когда у них - с дядькой Цюэ и еще Мрэжек к работе присоединился - получилось - выправить исковерканный борт и выправить его крепления. С новыми гайками. Ралица сам и пилил. Проверили - машинка ехала, не пищала. Работала. Ньера Пасоч усмехнулся - было - что к тому сезону, как лозу уже спать до весны пора укладывать, потом сам же извинился. И обговорил со старшими поездку на рынок и необходимое для обмена. Смеялся еще над дядькой Цюэ, что ну ты торгуешь - как корову продаешь, прямо как не лехтев. дальше?"А как же, - усмехался Цюэ в ответ. - Для нынешнего укладу - так и не лехтев. Я-то к ним зрелым сам пришел". "Тю-ю, - тянул в ответ ньера Пасоч, - неужто тоже съели? Да тебя съешь, костистый, зубы сломаешь. Мне машинку чокнутые чинили". "А кто бы еще взялся?" - отвечал Цюэ и Пасоч ржал.

Но остаться тогда он потребовал только с Ралицы. Сказал, что сговаривался – ни выпивкой, ни рынком мастеров не обидеть. И повел - вверх, по улице Верхней Горички, от той мастерской, где была машинка. Ралица знал - взгляды были. Ралица помнил про "смотрят" и понимал - ньера Пасоч демонстрирует. Хотя и не очень мог понять, что.
Дом у ньера Пасоча был большой, школу можно разместить, только расхлябанный слегка, пили во внешней гостевой, сидя. Ралица все думал - как это, чтобы не оскорбить хозяина дома, сказать - что у внешней крыши "холодных погребов" балка съехала, вон, видно из окна, тростник под ней торчит. А так что - угощали, ел, подливали - пил, живанинку подливали, пил - не спешил... Не думал тогда, и потом не задумался - что оно было, не споить ли дядька Пасоч думал, не со зла, из подначки, или понесло как начал. Одно было - что сам споился.
А Ралица вот поздно заметил. Как тот болтал про лозы, и что он на поле думает делать, Ралица слушал, отвечал почтительно, спрашивали совета - не медлил. Как тот про дальнюю родню своим развесистым говором понёс, Ралица тоже слушал, ну что делать - из людей живанинкой разное выносит.
А как среди этого дядька Пасоч подскочил-то с кувшином, посмотрел на него, как на стену: "А ты какой срани подземной выхваляешься тут - такой живой и такой умный?!" - и попытался ему с размаху в ухо заехать - Ралица так и не отследил, с чего. Хорошо, тело знало, что делать. Ну, и ухо было высоко. Неудобно дядька для себя повернулся, не привык, что ему ответят, так, размах и еще размах оставалось пропустить, а там только взять его под локоток, под другой, и чтобы лишний раз дёрнуться - самого разворачивало. Да аккуратно. А то пьян-то он вдруг и черным-черно, как ему больно станет – и понять не успеет, только как проспится.

А дальше - что Ралице было делать - стоять, слушать, как дядька Пасоч заковыристо ругается, хоть слова запоминай, сначала сам, потом с маленькой женщиной, с белой жидкой косой, что на шум прибежала, стала урезонивать, что не орал бы ты кочетом некормленным, ладно, все коровы проснутся, взбесятся - соседи прибегут, глядишь, не пожар - поглядеть одно удовольствие. Об женщину тот и поостыл слегка, смеялся: "Ну, пусти опять, лехтев... хоть в ухо тебе съезжу". - "Незачем, - медленно откликался Ралица. - Вам же завтра перед собой стыдно будет: подумать только, лехтев врезал". Неверно выбирал: закипало в дядьке, выплескивалось, пока женщина выговаривала: "Чем ты, тварь болотная, думаешь - сам в гости звал?" - выплёвывал уже хозяин: "Да что вы ещё можете мне сделать?" - и сбивался, кланяясь, мол, не злись, светлая - это сухая женщина на него метелкой замахивалась, по губам съездить. "Сердится... - разом сбивался дядька Пасоч. - Стакан-то для доброго сна нальешь, хозяйка - меня вон этот медведь не пускает". "Надо ли?" - спрашивала та женщина и как бы не Ралицу. "Ой, надо", - отвечал ньера Пасоч, а Ралица молчал, Ралица пока все отвлеклись, спускался, делать и не слишком разрешенное, а рекомендуемое - там, где пьяный разумный свои корни не найдёт - притапливал, выдох да выдох и задремлет, поутру полечает, как холодного глотнёт…
А там и отпустил - чашечку ту Пасоч допивал тихо, за столом, не допил, задремал. Ну, уложить помогал - женщине неудобно не было. Потом было. Когда уже ему прощальную чашечку наливала. С почтительными жестами - примет ли гость. Ей было неудобно и страшно, и Ралица принял. "Вы не злитесь очень на нас, - продолжала женщина. - Сына у нас тем летом убили. Он говорит - лучшего... единственного годного. Теперь его и сносит". "Давайте я вам балку над погребами поправлю, ниери, - не сразу ляпал Ралица, это он, что сказать, не знал, а смотрел вот в то же окно. - А то тростник вон, видно - а ну как с кухни искру занесет?" - "Ты хмель переходил-то? Свалишься еще", - привычным, живым и на Пасоча похожим откликалась женщина, и Ралица откликался: "Переходил", - думая, что, наверное, нашел... Подсадил балку, подбил балку, взял еще чашечку. Ушел.

Дома-то тоже работа ждала. И Чешменка. Последний хмель, по правде, уже в Омутнице сгонял, под рассвет. Ой, жжется там вода поутру, в пору, где лозу спать укладывают.
Не помогло, правда. Стояли так вот, смотрели друг на друга - он, вот повыше колен в омуток Омутницы забравшись, и Чешменка, что с ведром к тому омутку шла - тоже кто ж в Этэрье сюда за водой пойдёт? Недолго стояли:
- Опять тебе спать не дали, твари болотные? - спросила Чешменка. А он спросил:
- К красильщикам ведро понесешь?
- К ним, догадался. Вылезай, иди к Цватанке к баньке, там тепло, вернусь - мыться буду... - он выбирался из воды, она - зачёрпывала ведро, наклонялась - и у нее получилось - легко боднула в нос. - А то я па-ахну.
Ой, да. И вправду пахла. Как будто дня три не с ним – с душным козлом засыпала. Он и сказал, зная, что боднёт еще. И что скажет, что на него похоже. С другим не засыпала, сам знает…
И ведь не дождется. Заснет. Проснется уж когда водой окатя т. А дальше что – вот только обнять друг-друга успели, как самый день пришел, пора работать, у себя, в Этэрье… Там-то можно - сказать, что работник я сегодня - воду таскать, камни носить, и не один по дороге потеряю. Лехта Мрэжек поглядел на него, не ворчал - так и послал - воду таскать и камни носить: у красильщиков бочки менять и новый уголь грузить, "аккуратно, не жженый - меняный". А его по всем углам Этэрье раскидать – спину свою и рад бы забыть, а вспомнишь.

Ну и где Ралице было трепаться, что дядька Пасоч... А что дядька Пасоч? Все то время, пока Ралица бегал в Горичку, а бегал - и когда всё честью отработал, а звали - и с лехта Мрэжеком, и самого потом звали - дядька Пасоч как-то под взгляд не подворачивался. Ну и ладно. Инструмент вот было, прислал. С лехта Мрэжеком. Хороший был инструмент, рабочий - пригодился, не ступился - до тех последних дней. Так, что Ралица иногда о нем жалел.

Ну и свое слово, что на рабочую их станцию допустят, сдержал.... И то правда - под слоями сухой травы заднего двора, что только не стояло там. Ралица, интереса ради и немного на спор поднял до рабочего состояния жатку - тех времен, как смеялся, глядя как он подбивает новую цепь, хозяин Жарко - когда не то, что лехтев в этих горах, фай на этой земле не было, бывало и такое... А когда древнее чудовище поехало, гремя и чуть пугая его молодого ньера Огненного - Ралица сидел спиной и понимал: пойдёт - Жарко сначала смеялся, что яйца себе не отхвати, молодой, лезвия я смотрю, до блеска вывел - а потом охал - ну, чтоб счастлив был твой бог и ты недаром потрудился, чтоб год был такой, чтоб и эта крокодилица понадобилась. И год был такой, обода урожай ломал.

Выспорил тогда с него Ралица тоже рынок, о котором, как оказалось, ни старшие, ни дядька Цюэ не знал - и то, не в Марице, ниже, на окраине посёлка под проходной дорогой к югу, у переставшего быть сахарного завода, здесь говорили - в Мельничной бочке. "Стыдное место, - говорил еще Жарко, трясущийся рядом с ним на телеге. - Что, разве добрый хозяин из дому что ни попадя ржавое понесет, а то что плохо лежит? Добрый на базар красоваться едет, а тут дело ясное, где ворьё, а больше те, кто уже свекловицу гнал бы, и на ту ума нет. Но раз ты на всякую ржавь как на великаний клад смотришь - тебе там самое место. А может кому и в лоб дашь, вдруг опомнятся?"

Дать в лоб Ралица оставил Цюэ... которому немедленно место выдал и на место потащил, лехта Мрэжек, правда, неистово с ним ругался, пока тот так себе живанинку по бутылкам разливал, и разлил их ящик - что негодное дело, а потом хуже того ругался,когда Цюэ усмехался, все выслушав: "Что, яду туда добавить? Я умею, глядишь, быстрее будет".Всю ругань Цюэ выслушивал и выдавал вслед невозмутимо: "Понимаю, тебе потом место подшивать - ну так всего один раз". А папа Мрэжек возвращал ему, подхватывая интонацию: "Ты бутылки побереги. Хоть половину".
Там-то они на второй раз и отрыли - странное... из чего, как сказал Цюэ, можно будет машинке лапки и пальчики выпилить. Штуку поменял странный серый дядька… Что он живой, не жеваный ничем лишним, это только живанинка была давно его другом, Ралице было видно, удивлялся, а еще помнил, как кожа, пальцы рук и щеки точно, шли у дядьки странными серыми пятнами, у людей так не бывает, и на сгибах пальцев ранки трескались, кровили, старые. Ралица много сказать не успел и рассмотреть, этот забрал первую мзду, что выдал Цюэ, не торгуясь, присосался к живанинке, и допустил лехтев в ларь.

- Это я говорил про яд? - на обратной дороге хмуро ронял Цюэ. – Стоило насыпать, ой, стоило. Знать не знаю, откуда он эту штуку снял, но то, что он при этом точно слил... пить сдуру можно, но плохо и недолго. Жить он будет плохо и недолго. И ведь приберег же где-нибудь слитое, материал просранный, - негодным высказался Цюэ. А Ралица вспоминал - про "стыдное место".

Но правда радоваться - что под лапки для машинки это подошло и получается - ему это не помешало. Ему мало что мешало. Много - из "длинного времени", из новой поздней осени и зимы он провел с Цюэ, проверяя - выйдет ли их силами машинка. Она дразнилась... но выходила. Цюэ защищал его с лёгким ворчанием: "Отползите все от парня, он проходит начальную профессиональную техническую подготовку... в таком порядке, в каком может"...
А ниери Оран, до которого Ралица добрался только в дни Somilat, по личному приглашению, и застал его на отбытии в "провались она, столицу, обе столицы", но за лисьим вином Орана Ралица таки проболтался - и об этой фразе Цюэ тоже - и нёс потом. В памяти - стопкой - рисунки и расчёты интересного, с собой - очередной …"Дополнительный модуль с учебным, вы же сумеете прочесть? - и Оран усмехался через плечо. - Но вы же все равно делаете и еще живы? Так зачем напрасный труд?"

... Цюэ тогда Ралицу насмешил - он долго встраивал этот "дополнительный модуль" в их школьный передающий, долго смотрел на добытое... Потом долго, почти столь же долго, хлопал себя по карманам и всё-таки находил в них вдруг кусочек угля, вдруг торжественно говорил, что пусть ты будешь угольком благодарственных - и с невыносимо торжественным (...Ралица тогда представить не мог, насколько столичным жестом) поджигал его в чашечке…
Ралице еще много больше было смешно - ну ладно церемонии, Цюэ, которого никак не поставишь рядом с церемониями, но в этой вот чашечке... это ведь как бы не он младшему объяснял, как разводится глина, которой чинить отвалившуюся ручку, а младший потом все вниз поставил и забыл.
А Цюэ менялся в лице – по нему, пришлому, этого не мог разглядеть никто в Этэрье, а Ралица видел - оно менялось… И открывал окно школы, там несло ветром и начинался снег, и Ралица смотрел и давился смехом, когда лехта Цюэ делал то, что не делают лехтев - смотрел на огонь и говорил в небо: "Мой бог, как я благодарен тебе, что есть этот разумный"... - и Ралица был уверен - немного... плакал? А потом разворачивался, снова видел его и пояснял: "Это больше, чем у вас есть. Намного больше, и намного проще, чем у вас есть. Я и ты и любой смогут объяснить. Даже тем, кому неинтересно, - а потом молчал, огонек дрожал и ветер из окна нёс на него снег. Теперь точно снег. - А я ведь не принес, - говорил Цюэ. - Я забыл. Я подумать не мог, что это знание недоступно. Что оно бывает настолько недоступно". Ну... а потом Цюэ сидел за передающим и изучал переданное. А Ралица закрыл окно и ушел отмывать чашку. Ну... потому что сам не отследил. А Цюэ объяснит.

Цюэ объяснил. И еще его потом привлёк объяснять.

А Чешменка – Чешменка тоже была и училась. Вот когда лишние лозы Этэрье в их первый год разобрали - "под дрова и пепел", Ралица научился узнавать по запаху, где была. И ей рассказывал. Если остро тянет цепким запахом медицинского и всякой травы, значит, у Цватанки сидела, практиковалась. Если прицепился едучий запах, словно где-то к сапогу ей котик пристроился, тоже ясно - красильщики, а если схожий, но глаза не ест - то это может и ткацкий угол. К самим коврам ее присесть не пускали, но старая лехта Х'рошечка быстро - урожай прибрать не успели, как Чешменку всю припрягла и к красильщикам бегать, и потом с ней рядом с нитками-красками разбираться. А Чешменка смеялась: «Чудеса-а… вонючие чудеса…»
А если пьяным запахом пареной доски - да и с кос снимешь стружку-другую - значит дядька Гэрат перехватил, Чешменка кадушку доделывает - мастер-бондарь и к ним-то зачастил, иной раз дело делать, иной раз разговоры разговаривать, всякие. Х'рошечка еще иной раз смеялась - в дни перед Somilat, когда снова Ралицу в Этэрье – как и старших его – вприглядку видели: "Ой, уведет он у тебя жену. Или я. Во внучки, что уставился?" Чешменке рассказывал, Чешменка сначала щекотилась под ребра, смеялась, а потом хмурилась, отвечала про Гэрата: "Он на нас на чудеса смотрит. Которых у него не случилось". Развязал ей язык хромой бородатый дядька, умеющий делать птиц - спрашивал, как-то и рассказала - про бабку Ярчиху, про что рассказывала. Когда дядька Гэрат перепросил: "Умерла, значит?" - Чешменка еще поясняла, что было, плохо той зимой было всем старым… А потом смотрела, как тот, значит, инструмент берет - и - ну... понимала – а не тому ли и рассказала. Было грустно. Он еще деда напоминал, от чего тоже. И это тоже говорила. Потом.

Ее прививали - знал Ралица - и она врастала. "Новый работник, со свежим взглядом, светлой головой и крепкими руками - кто же такого не приглядит, - смеялась ему лехта Х'рошечка - и чуть отпрыгивала в сторону. - Не бойся. Она врастёт хорошо".

А про запахи - там и было - как Ралица продолжал вслух: "А вот если вкусным пахнет - тогда точно знаю, не знаю, где моя чернокосая бегала, кого от очага выперла, но пирог будет. И еда будет. А на Цюэ будут ворчать. Что опять нелюдской едой пробавлялись мы до обеда", - дальше смеялся Ралица. "И то, где это видано - сырую рыбу?" - оставляла Чешменка, а где-то рядом находившийся Цюэ тихо ронял: "В Сердце Мира", - Чешменка отправляла ему жест, что пусть там и остается, заходила Ралице за спину, остро опиралась на плечи локтями и шумно принюхивалась к макушке: "Главный запах забыл, хороший мой. Смазки и сварки. Или ты им так тут пропитался, что не чуешь?"

У них в ту зиму росла машинка. Получалась. И выросла. Вот через лето, она уже перекатывалась по верхним откосам виноградников Этэрье. Чешменка поджидала у разгрузки, смотрела, как машинка перекатывается. Сказала: "Ну, выросла. Как наша младшая". И Цюэ, правивший машинкой - о, да, седлать ее щуплому Цюэ было удобней - улыбался: "Отличное потомство. Отлично выросло".
На тот год они жили уже у Цюэ. Он еще на ту весну, званый гостем на общий праздник всем предложил - легко. Что у него-то дом еще две семьи вместит, а он один живет. А на двух старших, четырех младших, да двух будущих младенцев - впору дому Колёсников треснуть. Старшие - и Ралица то знал... и пожалуй, рад был - нашли разумным.

И топорик в доме Цюэ встал. На своем месте, у перенесённой лежанки...

"Мы сумели. И у нас получилось", - долго знал потом Ралица. "Работы было много. Если смотреть потом и спрашивать - как мы это донесли - я скажу: не знаю. Но нам не было и трех звездных на двоих, и… Было – мы падали, уставали, засыпали, ворчали и дразнились - и учились так работать. Что понадобилось потом. И нам было очень хорошо вдвоем в любой час у рабочего рассвета, что нам некогда было думать, как это удивительно.
Время на это находили другие. Думать, что мы не справимся".