А еще отлично посидел сам с собой и текстом и кто понял, тот оценит
...а завтра с утреца мы по всей этой красоте пилим в Питер. Машинкой. Удачного нам полета и мягкой посадки что ли
А всем пока - постновогодней подарочки, в смысле маленький хвостик) Не, бытовухи тут еще будет и будет дофига. Но в некотором смысле это хвостик
предыдущиевступление раз
два
раз
два
три
четыре
пять
шесть
семь
восемь
девять
десять
одиннадцать
двенадцать
тринадцать
четырнадцать
пятнадцать
шестнадцать
семнадцать
восемнадцать
девятнадцать
двадцать
двадцать один
двадцать два
двадцать три
двадцать четыре
двадцать пять
двадцать шесть
двадцать семь
двадцать восемь
двадцать девять
тридцать
Она низкая, хлебная комната. И так и есть - над нижним старшим хранилищем. Которое хлебное. Где зерно и где корни дома. Цветная и праздничная. Сюда приглашают младших в самые темные дни, во времена сладостей и историй, здесь живут старшие дома на Syinn'rai, на весенний поворот, когда они думают, чем день год накормит... "Сюда хорошо пускать тех, кто ждет своих младших, и конечно - в первые дни под крышей новую Семью", - знал Ралица. То, чего в его жизни не было в опыте еще никогда. Это они... новая Семья? Они... уже есть?
читать дальше
Он стоял и понимал еще. А Чешменка стояла, оглядывала - низкую, в цветной резьбе, комнату, в которой всего лежанка, широкая, да стол с кувшином, расстеленная лежанка, с цветными плетенками в ногах. Теплая. Свежим дымом пахнет, и так... что сразу - ну, понятно - почему она хлебная комната. Очень... хорошая. Провела пальцами по резьбе опоры входа, спросила пальцами - вот она я, здравствуй - можно? - отстегнула ремешки и оставила топорик у порога. "Я пришла, а ты посторожи"... Посмотрела - ему тоже было удивительно. И начала расшнуровывать верхнюю рубашку...Расшнуровала. И потянула через голову. Вылезала - сначала сама, потом косы. Смотрела на него, как он все стоит и говорила:
- Хорошо. Я здесь, ты стоишь. Ничего не понятно. Но хорошо, - оглядывалась, куда положить вслед снятую жилетку и нижний пояс, с ножами. Когда примеривалась - не повесить ли на топорик, Ралица подошёл, показал на верхние полочки. "В Somilat они для подарков", - вспомнил он. Оказалось, не только медленно думал, но и слова сами пробивали себе дорогу. Вслух сказал. А чернокосая улыбнулась. Серьги еще сняла и положила. И дернула его за верхние ремешки на плече. Выдохнула. И вышептывала... очевидное:
- Ты здесь. Я здесь. И я... я вообще могу не оглядываться? Нам... - она стояла и была горячей, Ралица слышал, как - отпечатывался каждый выдох - на шее, под ухо. И то, как она, сначала высказав. - Я так поняла... нам вообще и сейчас так быстро все - разрешили - принадлежать друг-другу? - вдруг запнулась, сбилась, на последнем звуке "принадлежать"... додумывать было не надо - осознав... где она, и кому.. теперь принадлежит. Или что Ралица всегде принадлежал. И будет принадлежать. И она - здесь - теперь тоже будет. Отвернулась. Потянула вверх вторую рубашку. Слышно было: как шов где-то хрустнул. Думала бросить? - не вышло, зацепилась - верхним ремешком за косу. Потянуть не успела:
- Дай... отцеплю, - сказал Ралица. Она выдохнула, слышно. Подтверждала? Стояла - он отцеплял колечко шнуровки ворота от мягкого. Боялся дёрнуть.
Еще боялся - а он не знает, а у него получится - сейчас ей рассказать, какая она для него - одна такая на свете, которую зовут Род-ни-чок - сейчас, сегодня, завтра - ...и насовсем. Это было с ним - как вчерашние облака над плечами - нет, с людьми, стоявшими у одного вина и хлеба случалось, что в свой срок они разбивали чашу и шли дальше по одному, закончив свой срок быть вместе - но от него это было дальше - еще дальше, чем забытое им на второй ступеньке про пулемет - что бывает и так. С ними будет долго - накрывало его - с ними должно быть очень долго... если он сумеет именно сейчас.
А она стояла... а она - подо всеми этими рубашками - была в светлом, как светящемся - легком, невесомом, гладком... как вода, отражало свет и обтекало ее не хуже воды. Рисовало. (...красивая - знал Ралица, знал весь) . Вспомнил, и расстегивал застежки на своей верхней рубашке, дело недолгое - сам-то много слоев с рождения не носил.
А когда он из рубашки вылезал, она на лежанку и села. Плюхнулась. Со всего роста. И ойкнула, слышно - подпрыгнув. Ременная лежанка и нижняя укладка - они пружинят. Младшие в темные дни ее еще и за это любят. Попрыгать. Хлеб ничего, не обижается - а чему ему обижаться? Когда в доме смеются, кто же будет против. А Чешменка поняла, и ей стало весело. Ралица и застыл, думал: в первый что ли раз слышит, как она смеется. Стоит такой, дурацкий, с рубашкой в руке и слушает, как... Хорошо смеется. А потом на него смотрит. Что а можно... попрыгать?
А Ралица отвечал, что можно - а как же иначе, и присел еще, тут, на пол - а чего она так наверх смотрит, неудобно. Смотрел - а текущее, в мелкий переливающийся узор… "Интересно, рубашку... Алакестин шелк в семье до сих пор носят?"- вдруг слышал почти ушами - голосом Орана - Ралица, и это помогало видеть. Верить себе и видеть - что вот одна такая на свете чернокосая, которую он думает - и которую он будет любить... Теплая, прочная и очень красивая вся - даже пятки, и вот хоть под этим, текучим - круглая, красивая коленка, до которой можно - до которой ближе всего - дотянуться и сгрести. Дотянулся. И она остановилась. Сдвинулась. Притянула. Приподнялся, сел рядом... озадаченно пригладил - по мягкому. Прямо слышал... что пальцы его цепляют...
А Чешменка смотрела. Облизывалась. И он бестолково улыбнулся:
- Ведь тебя можно, да?
- Можно. Всю, - торопливо выдала она. Только потом заоглядывалась, чуть прищипнула его за руку, шмыгнула носом и пояснила. - Только где у вас... куда спускаться, чтоб отлить?
- Внизу, за дверь, вбок... Нет. Запутался, - Ралица отвечал быстрей, чем сообразил. Что говорит дорогу из своей верхней комнаты. А из Хлебной не так, а он, что весело-то само, сам пока не выйдет, подумает, с такого то дня - и еще подумает, через какую лестницу там спускаться. Было смешно, он и пытался - жестами, движением тела, быстро конечно, всем собой ей передать - хорош младший своего дома, с какой лестницы идти от хлебной комнаты до задка не объяснит. И улыбался, по-дурацки, когда назвал самое сейчас простое. - Проводить?
- А проводи, - Чешменка вдруг смотрела на него серьезно. Хмурилась, глядела и продолжала. - Я так видела, там все равно мимо вашей… зимней комнаты придется идти. А я твоих старших боюсь. А вдруг выйдут? - Ралица еще удивлялся - вот только брови вверх поползли, еще из пальцев строил дальнейшее невероятное, а ему уже отвечали - и серьезно. - Ну и укусят. Ну и загрызут. Я же не знаю, а вдруг они под рассвет и правда умеют. Становиться другими и укусить. А я-то к вам... дуриком перешла, - сказала звонко, еще носом шмыгнула. Ралица сглотнул - раз - и понимая. (..."А она там, где ей волшебно. Волшебно и страшно. Где для тебя всю жизнь и каждый день... ")
Обнял. И позвал подняться:
- Пойдем. Нет, никто не укусит. Этого у нас никто не умеет. И тебя - никто не будет. Идем?
-Да, - сказала Чешменка.
Как проходить, он на второй ступени вспомнил. Да, мимо было не пойти. Светало. Лишнего света там, за плотно задвинутой дверью, не было - Ралица сквозь скос сучка у двери смотрел. Может и старших уже не было. А спускаться им было лесенку, пол-лесенки и вбок.
***
А лехта Мрэжек, плотно задвинув за ушедшими младшими эту самую дверь, слышно выдохнул, прошел назад - той медвежьей походкой, от которой посуда в полках поет, налил себе вина - в ту же свадебную чашку. Полной. Осушил наполовину, выдохнул еще раз и посмотрел на Колишну. Та рассмотрела в ответ. И, в полжеста - запросила.
- Это был очень, очень непростой день, - негромко ответил Мрэжек. И негромко же добавил. - Не беспокойся, никто не придёт, - допил чашку. Поставил чашку. И подошел на два шага. Она продолжала смотреть и спрашивать. - Ты не поняла: нам жертву принесли.
- А... тогда у нас немного больше времени, - задумалась и подтвердила Колишна. - Сколько-то. Пока они не поймут, что не сработало.
- Я думаю, сработает, fa-mei. Весна-то хорошая, - очень лёгким продолжил лехта Мрэжек. Дошел. Одной рукой приобнял жену, другой - сгреб и забрал себе с ладоней - все еще спрашивающий жест. И продолжил. - Я так тебе могу сказать. Все хуже того– ее не только принесли, ее и приняли.
Лехта Мрэжек мог отдать - он знал, что лехта Колишна возьмет - легче легкого сможет взять, что - он тогда видел в прорези ставня. Не то, что хотел показать хозяин Свишек - не то, что эти двое уже плотно сидели в обнимку, это ладно бы... Это лехта Мрэжек увидел, но куда потом. Лехтев, Принадлежащие Богу, Закону и Договору, знают, что взгляд их Бога всегда с ними... и трудно было не узнать. Кто присматривался к их старшему. Присмотрелся. Опробовал и когда-нибудь возьмет.
Лехта Мрэжек знал – Ралице-то, родившемуся в старой семье, старой ветви лехтев- сложно ему было не поднять в свой срок звания лехта - когда понадобится - ну, их храмовый поселок на все здешние долины один, а бывает всякое. Да и Ралица, что любопытен и впереди всякой работы бегает, точно понадобится. Мрэжек мог разве не ожидать, что присмотрятся так рано...
Что Ралице это в голову ударит - мог. И ожидал. И себя хорошо помнил, когда случилось... Не удивился и тому, что его младший вызов в пору принял не очень-то, захмелел - ну, хоть ума хватило в драку не лезть, а то и впрямь - зашвырнул бы этих со скамьей... в речку не в речку, но до обрыва бы долетели. Вот бы весь деревенский разумный люд болтал потом. Они и так будут.
Сейчас лехта Мрэжек еще успел думать: а ведь не присмотрелся тогда, надо было дело доделывать, с тем, что случилось, младшего своего увозить подальше, пока и в самом деле чего не началось. Даром, что Свишекова дочка- прочно села, не расцепить - за все долги была восемь раз что ли старшим своим - за долги и по закону - отрабатывать пообещана... И что он, Мрэжек ни думай, он знает, кому похоже придется все восемь... двенадцать бед и еще одну за свадебку отрабатывать, с Горичкой в разлад пойти дороже станет...
А что он, он видел - прочно сели младшие, не его дело расцеплять... Видел - и, сердито пояснял себе Мрэжек - это он сейчас мыслью виляет назвать, а все равно непривычно думать, что такое и со здешними людьми бывает - но этот разумный и не один уж слишком долго просил своего Бога, и получил, что просил - и чего не ждал... Когда вылетел на улицу деревенский лехта, все не желающий назвать себе словами: что не людьми зацепилось, не им всем и расцеплять. Как бы не к двоим сразу тогда присматривались. Ну что ж, в мире людей бывает разное, а от свежей крови - кто ж откажется... От своих внуков - свежей крови, - предположил Мрэжек и мысленно стряхнул с ладони: поживут - увидят...
Мысленно: он уже понимал, кто увидит по-другому.
Лехта Колишна стояла, собранная, настороженная. И ее совсем не успокоило то, что за пулеметом бежать не надо. И то правда - в местных горах лишний раз лишнего не дрались. "И непонятного не делали", - продолжал Мрэжек, уже слыша:
- "Когда люди и вещи мира стоят на своих местах, нет необходимости взлетать камням и рекам течь вверх", - говорила она. - То есть, будет плохо? Потому что так никогда не бывало? Так ни разу на нашей памяти не было, так ведь?
- Может, и будет, - возвращал Мрэжек, оставляя мысли. - Но вряд ли сразу. И вряд ли с нас... вряд ли с них, - поправился лехта Мрэжек. Старательно - наглядно - прислушался. И усмехнулся своему: этот дом давно строился - его ветвью и его кровью - и шорохами все, что нужно, ему расскажет. - Смеются, - сказал он вслух. - Еще побаиваются и уже смеются... пойдем и мы? - но лехта Колишну он сначала отпустил, и прошел, уже текучей походкой, какой можно по "спящим" половицам идти - не запоют. Назад - и еще раз к кувшину. Вообще старших из него тоже бы должно угостить, когда двое при них говорят, что идти дальше они будут вместе. Налил, отпил, и принес обратно лехта Колишне. Стояла, оглядывала его - слышно думала - что, все выплясываешь? - остановился, шагом подтвердив: "Выплясываю", - еще глоток отпил и протянул, договаривая:
- Сегодня был долгий и сложный день. А Бог думаю, знает, что делает...
- Знает, - тогда отозвалась она. Чашку забрала и отпила часть своего, как получилось – но соглашаясь. Так себе соглашаясь – дальше они еще стояли. И она оглядывалась, в середине глотка - говорила за ним, прислушиваясь и тихо, всматриваясь вверх, над дверью. Взять, зачем, лехта Мрэжек не мог – потом спрашивал – и потом ему рассказала – что ей неоткуда было знать, научился ли Ралица также слышать – голоса своего дома. Но Колишне не хотелось, чтобы слышал. – А я не хочу знать, как она будет плакать. Когда поймет, что отсюда никуда не сбежит.
***
А им - да, было весело. Чешменка сильно удивлялась, шепотом, что тут у них совсем не надо орудовать насосом, он пояснял, что - "ну мы же под самой горой стоим, к нам - можно сказать, само течет", набирала воду в горсти, удивлялась - какая холодная... и какая вкусная.А потом как-то отвлеклась, он-то стоял, не знал куда смотреть, и как брызнула, окатила, засмеялась сначала - ну еще бы, он, глядишь, совсем ошалевший стоял, потом подбегала, обняла, спрашивала - что ничего, не задела, ничего ему?
И что-то вымыла - то, что стояло между, не давая, наконец, дотянуться друг до друга, она снова пахла холодной водой, и было можно, совсем было можно - развернуть к себе - и, наконец, целовать - много целовать (...небо падало, небо по-прежнему падало, только теперь было все для него). И знать, что никакой неправильной воды - той... под обрывом - в жизни его Чешменки не будет. Потому что не даст. Не позволит.
А еще почему-то просто было весело. И то, что назад, по лесенке, до хлебной комнаты, до лежанки, почти бежали. И плюхнулась - она еще на излете бега, с размаху, и чуть не угадала - подпрыгнула, и о борт лежанки приложилась. Загривком. Хорошо - теперь он даже испугался. Поймал, к мягкому загривку руку приложил, что - ох, ты как, цела?
А его Чешменка уже улыбалась, смаргивая непрошеные слезы, что ничего... ну если шишка и вскочит, заметно не будет, глядишь, косы длинные - а потом вдруг смотрела огромными глазами и сбивалась: "Нет. Не снится. Саданула, больно, не проснулась, значит, ничего не снится. Я у вас. Ты здесь. Я ушла и это насовсем. Ведь насовсем?" - тоже смотрел, не отпуская - и подтверждал: да, все так.
И уже знал - он сможет. Он вот сейчас ей расскажет. Какая она одна такая на всю его жизнь - та, которую зовут Род-ни-чок. Сейчас. Потом. И, как она говорит - насовсем?